Как не торопились преследователи, но кагманец понимал, что попытка взять резкий старт чревата не только непредвиденными задержками, но и травмами, поэтому компания двигалась легкой рысью. Во-вторых, казалось, ни малейших затруднений не испытывает Наромарт. Ловко подогнув длинные ноги, он ехал почти рядом с Йеми, то и дело обмениваясь с ним короткими фразами. Ну а, в-третьих, умело управлял Ушастиком Сашка. По крайней мере, так казалось со стороны. Маленький коняга без особого напряжения нес двух мальчишек и два здоровенных тюка в придачу. И, хотя он и шел в арьергарде, но не потому, что не мог догнать передних, а согласно закону связки: сильные впереди и в конце, слабые — в середине.
Так они отмахали на глазок километров десять, когда на пути повстречалась деревенька. До этого им попадались только расположенные на придорожных холмах белокаменные виллы за высокими оградами, здесь же лепились один к другому деревянные домики с соломенными крышами. Ясно, что в таких жил люд победнее, намного победнее.
На главной площади Йеми неожиданно остановил коня.
— Давайте-ка передохнем. Да и расспросить местных жителей не мешает. Заодно и поедим, а то толком не завтракали.
Ни Гаяускас, ни Нижниченко не были убеждены в необходимости остановки, но спорить не стали: ноющая боль в пояснице и ягодицах была даже более весомым аргументом, чем те, которые привел кагманец.
— Балис, Мирон, когда скачете — не будьте такими скованными. А то сидите оба, точно посохи проглотили. Расслабьте мускулы, тогда и болеть меньше будет. Пригнитесь немного. Вообще, не застывайте в одной позе, словно статуи.
— Мог бы и раньше посоветовать, — проворчал Балис.
— Мог. Только вы не производите впечатления людей, которым помогают советы под руку.
Морпех улыбнулся: крыть было нечем.
Привязав средства передвижения у коновязи, путники прошли в деревенскую харчевню. Во внеурочное время та, естественно, была почти пустой. Лишь босоногая девка в длинном холщовом сарафане, согнувшись, отмывала дощатый пол. При виде странников она тотчас вскочила и бросилась к ним навстречу.
— Почтенные путники желают отдохнуть?
— Почтенные путники желают легкого завтрака, — ответил Йеми.
— Сейчас всё будет. Садитесь, куда вам угодно.
Пока они рассаживались за длинными столами у выходившего на площадь окна, девка успела сбегать за хозяином харчевни. Это оказался невысокий смуглокожий мужчина, уже в солидном возрасте. В лице было что-то неуловимое похожее на ту девку — не иначе как он приходился ей отцом или дядькой. Появление нежданных посетителей его обрадовало, а наличие среди них уродливого нечки изрядно озадачило. Впрочем, опытный трактирщик сразу понял, что к чему: за одним столом сидели благородные господа, главным из которых, скорее всего, был самый младший — юноша в красном кафтане с меховой опушкой — даром, что на улице Ралиос вовсю палит. Ну а за другим — рабы: мальчишка да нечка покалеченный. Какой толк от них в путешествии — непонятно, но то не хозяина харчевни ума дело.
— Что угодно господам? — почтительно поклонился он перед столом, где сидели хозяева. Может, конечно, господ-то тут и нет, и с пришедших за глаза хватит обращения «почтенные», но немного лести никогда не вредило делу. Каждому приятно, когда его величают по благородному.
— Вот что, почтеннейший, — ответил ему молодой темноволосый парень, сидевший напротив юноши. — Дай-ка нам югурта, хлеба с сыром и молока. А этим, — он кивнул на рабский стол, — принеси тоже югурта и хлеба.
Парень говорил на торопийском языке, говорил правильно и бегло, видимо сам был родом из этих мест.
— Может, господа вина желают? — поинтересовался хозяин харчевни.
— Вина? Ещё утро не кончилось, а ты нам вина предлагаешь. Совсем ума лишился?
— Простите, благородные господа.
— Давай, неси еду быстрее.
Мы спешим.
Хозяин поспешил на кухню. Господам всегда виднее. Хоть и на дворе давно уже время к полудню, но, если господам угодно, пусть будет утро. У Ралиоса не убудет. Главное, чтобы путники остались довольны и щедро расплатились. А коли им хочется откушать быстро — так это не сложно. Всё, что они желали получить на стол, на кухне имелось. Разве что, молока было маловато. Господам-то хватит, а вот рабам…
— Мирва, сбегай-ка до бабки Рении, принеси кувшин овечьего молока. Скажи, я потом расплачусь.
Собрав еду на большой деревянный поднос, хозяин поспешил к нетерпеливым благородным гостям.
— Скажи-ка, почтенный, — обратился к нему тот же самый парень. — А что, караваны из Плескова сегодня проходили?
— Проходили, было дело. Сначала невольников в Альдабру гнали, потом и с товарами купцы проехали.
— Не останавливались здесь?
— А чего они тут забыли? Мы же, благородный господин, почитай, около самого города живем. И двух лин до Плескова-то не будет.
— Понятно. Стало быть, только прошли и ничего более?
— Ничего, господин. Прошли и прошли.
— Ладно. Ты вот что… Яйца куриные у тебя, наверное, имеются?
— Как не быть.
— Ты вот что, принеси-ка рабам с десяточек. Сырых, понятное дело.
Хозяин только крякнул от удивления. Чудные господа, право слово. Если каждый будет своих рабов кормить югуртом да куриными яйцами, да отпаивать овечьим молоком, то желающих пожить в такой неволе найдется немало. Нет, конечно, не его это дело, господин в своих рабах волен и никто ему не указ. Хочет — молоком поит, хочет — живыми в землю закопает. А всё же — чудные господа… Ишь как залопотали по-своему, югурта попробовав. И называют его как-то чудно…
— Так это почти как наш йогурт, — удивился Мирон, опробовав белую густую массу. Удивился на русском, чтобы трактирщик ненароком не понял.
Балис пожал плечами.
— Кстати, и называется похоже. Югурт — йогурт.
— А что такое — йогурт? — заинтересовался Саша.
— Знаешь, честно скажу, не знаю, как его делают. Только знаю, что из молока с добавлением фруктов. А продается повсеместно в маленьких пластиковых формочках. И рекламируется как идеальный завтрак, — попытался объяснить Нижниченко.
— Каких формочках? — не понял мальчишка.
— Пластиковых. Из пластмассы, её стали широко применять в середине двадцатого века.
Мальчишка огорченно вздохнул.
— Ты чего? — удивился Мирон.
— Обидно… Жизнь такая интересная… Столько всего было впереди… А я так ничего и не увидел…
— Так уж и ничего? Ты здесь такое видишь, чего никто из твоих современников и представить себе не мог.
— Нет, Мирон Павлинович, это другое, — убежденно сказал казачонок. — Там была моя жизнь, а теперь — как будто чужая. Всё время чувствую, что это всё должно быть не со мной, а с кем-то другим.
Балис незаметно вздрогнул. Сашка совершенно точно передал этими словами его ощущения. Ведь и ему казалось, что его жизнь закончилась тогда в январе девяносто первого в вильнюсской больнице. В тот момент, когда он в одну минуту потерял жену, дочь и ещё не рожденного сына. "У меня нет страны. У меня нет семьи. У меня теперь ничего не осталось". Кажется, так он сказал Огонькову, когда тот допытывался, что же всё-таки произошло в Вильнюсе в ту зимнюю ночь. Жизнь кончилась — но началась другая жизнь. Своя? Чужая?
— Глупости это, Саша, — решительно сказал Мирон. — Чужую жизнь прожить невозможно. Каждый живет свою жизнь, какие бы кульбиты она не выкидывала. Судьба изменилась — и сразу: "не моя жизнь". А в московской тюрьме сидеть в тринадцать лет — это твоя жизнь?
— В четырнадцать, — угрюмо подправил подросток.
— Огромная разница, — иронично прокомментировал Нижниченко.