— Но ты знал, что нельзя?
— Мне интересно — что там? Я ребенок.
— А мы за это тебя накажем. Оставим на ночь в павильоне и запрем.
— Не имеете права!
— А мы и спрашивать никого не будем.
— Здесь крысы!
— Игорь, — вступаю я, — ну действительно… Маленький мальчик, всего пять лет, в этом огромном павильоне, в темноте…
— Какой он маленький, ему уже шесть.
— Нет, пять! — у Бори задрожали губы.
— Нет, уже шесть!
— Нет, пять! Шесть будет только через месяц!
И Боря заплакал.
— Мотор! Камера! — быстро сказал я. — Боря, говори текст! Снимаем!
— Коростелев, дорогой мой, миленький, я тебя очень прошу, ну пожалуйста, возьми меня в Холмогоры!
— Стоп!
— Таланкин, из какой вы семьи? Где вы воспитывались?
— Еще дубль! Мотор! Боря!
— Коростелев, дорогой мой, миленький, я тебя очень прошу, ну пожалуйста, возьми меня в Холмогоры!
— Стоп!
— Таланкин, фамилия у вас от слова «талант», а сам вы не режиссер, а жук навозный! — рыдая, ругался Боря.
Тут мы не выдержали. Хохот стоял такой, что третий дубль снимать было невозможно.
На следующий день, когда Боря пришел, Таланкин ему сказал:
— Здорово ты вчера сыграл, Борис Павлович! Некоторые даже подумали, что ты по-настоящему плакал.
Боря помолчал и спросил:
— А еще надо будет?
— Ну, еще разок.
— Еще разок? Ладно уж, еще разок поплачу.
Между прочим. Если бы Сережу играл Бондарчук, то проблем бы не было: плакать в кадре Бондарчук умел и любил. В той сцене Коростелев берет Сережу на руки и говорит:
— Ну что ты, брат, делаешь! Ведь сказано же, босиком нельзя!
Снимаем. У Бондарчука глаза полны слез. Просим:
— Сергей, лучше без слез. А то мальчик плачет, Коростелев плачет…
— Не буду.
Сняли. Смотрим материал на экране: Бондарчук все-таки пустил слезу. Но только из левого глаза — из того, которого нам во время съемок не было видно.
ДРУГОЙ НОВЫЙ ДИРЕКТОР
Когда мы закончили «Сережу», сдавали фильм уже другому Новому директору. Принимал он картину в своем зале наверху. Один. Пока фильм шел, директор зажигал лампу за столиком у своего кресла и что-то записывал. Когда фильм кончился и в зале зажегся свет, он тяжело вздохнул:
— Да… Наснимали… Ну неужели у нас такая нищая страна, что все дети босиком ходят?
А чего он хотел? Действие происходит в сорок седьмом году, тогда многие ребята даже в Москве до поздней осени ходили босиком. Но мы уточнили:
— У нас Сережа в сандалиях, и Шурик в сандалиях. И Лидка в сцене с велосипедом в тапочках.
— Что вы мне сказки рассказываете! Я же не слепой. Вот у вас там, — он посмотрел в свои записи, — когда дети идут по шоссе — все босые.
— Только Васька и Лидка. А Сережа в сандалиях и Шурик в сандалиях.
Новый директор вызвал своего зама и велел показать эту часть еще раз. Снова показали. Появился общий план — под огромным небом дети идут по шоссе. Директор остановил показ, зажег свет и спросил у зама, видел ли он на ком-нибудь из детей обувь. Зам сказал, что очень мелко, не разглядел.
— Вот я и говорю, — вздохнул Новый директор, — наснимали… А ведь на этом будет стоять марка «Мосфильма»…
Мамина подруга Катя Левина, которая работала в «Искусстве кино», сообщила, что директор прислал в журнал отчет, где написал, что «Мосфильм» снял столько-то выдающихся картин, столько хороших и одну серую и безликую — «Сережа».
На худсовете объединения фильм тоже приняли кисло. И мы с Игорем поняли, что действительно сняли никудышный фильм и что в кино нам больше ничего не светит.
Я позвонил в ГИПРОГОР — возьмут ли меня обратно, а Таланкин стал подыскивать место театрального режиссера.
Следующий просмотр «Сережи» был в ленинградском Доме кино: они нас пригласили, поскольку Панова была ленинградской писательницей.
В Ленинграде мы впервые посмотрели картину со зрителями, и фильм нам очень понравился.