Генерал вольт‑фасом разворачивает коня. Бледное худое лицо Каховского кривится, глаз зажмурен, рука с пистолетом вскинута. Выстрел. Пуля попадает Милорадовичу в спину, он недоуменно оглядывается. На лице непонимание, налетевший ветер треплет седые волосы на голове генерала. Хватаясь руками за воздух, он падает на круп коня и сползает на землю.
Корсаков резко оборачивается, хватает Каховского за отвороты сюртука.
– Ты, гаденыш… ты в кого стрелял?
– Пустите, полковник. Пустите немедленно!
Корсакова оттаскивают в сторону, успокаивают.
Верные царю войска расступаются, в промежутки выкатывают орудия, суетятся канониры. Залп! Крики, кровь. Пороховой дым застилает площадь. Еще залп. Корсаков чувствует удар в плечо и падает на истоптанный снег. Кто‑то переворачивает его на спину. Он видит серое небо и повисшие в воздухе снежинки.
– Этот еще жив.
– Я живой… живой, пустите!
– Живой, конечно живой. Ты чего, Игорек?
Корсаков с трудом открыл глаза. Голова кружилась, виски ломило нестерпимо. Застонав, он пошарил возле себя, и, опираясь на руки сел. Как сквозь туман он разглядел в полумраке лицо Шестоперова. Осторожно поворачивая голову Корсаков осмотрелся. Маленькая комната с крашенными стенами, тусклая лампочка, дверь из сваренных прутьев. На лавке возле стены похрапывали Константин и Герман, возле двери, согнувшись в три погибели, раскачивался мужик в зимнем пальто с полуоторванным воротником и галошах на босую ногу. Изредка он толкал дверь плечом и начинал нечленораздельно чего‑то требовать.
– Это где мы? – хрипло спросил Корсаков.
– Как бы тебе объяснить… – Леня пошлепал губами, – замели нас, Игорек. Мусора замели, век свободы не видать!
– За что?
Шестоперов помялся.
– Видишь, дело какое… Я думал, ты еще в себе. Думал – остановишь, когда у меня уж совсем крыша поедет, а ты первым вырубился. А эти, – он кивнул в сторону спящих, – только рады подебоширить. Особенно Григорий.
– Герман его зовут, – вспомнил Корсаков, – слушай, что мы пили? Башка разваливается.
– Много чего, – уклончиво ответил Леня.
– А забрали‑то за что?
– Было за что, – так же немногословно сказал Шестоперов. – Ладно, ты очнулся, и хорошо. Пора отсюда выбираться, – он подошел к двери, отодвинул мужика, и, ухватившись за прутья потряс, громыхнув засовом, – эй, сержант, поговорить бы надо.
Послышались шаркающие шаги. Сержант, дожевывая на ходу бутерброд, подошел к решетке.
– Чего буянишь, а?
– Я – известный…
– Пусти, начальник, – мужик, увидев сержанта, оживился. Отпихнув Шестоперова, он припал к решетке, – не могу…
– Я – известный художник, – в свою очередь оттерев бомжа, повысил голос Леня, – Леонид Шестоперов. Мои картины висят во многих музеях мира. У самого Михаила Сергеевича Горбачева…
– Пусти…
– А у Путина не висят твои картины? – спросил сержант, запивая бутерброд пепси и с сомнением оглядывая мокрую и местами грязную одежду живого классика…
– У Владимира Владимировича пока нет, – у Лени прорезался солидный баритон, – но из администрации президента…
– …поимей сострадание, – ныл мужик.
– … и сказали, что рассматривают вопрос о приобретении нескольких полотен.
– Вот, когда рассмотрят, тогда и поговорим.
– …буду ссать здесь!!! – неожиданно заорал бомж.
– … и сказали, что рассматривают вопрос о приобретении нескольких полотен.
– Вот, когда рассмотрят, тогда и поговорим.
– …буду ссать здесь!!! – неожиданно заорал бомж.
– Ладно, выходи, – смилостивился сержант.
Он отпер дверь. Бомж, прискуливая, метнулся мимо него. Леня было вознамерился тоже выйти из «обезьянника», но сержант толкнул его в грудь, загоняя обратно.
– Что за насилие!? – возмутился Шестоперов, – я бывал в Англии, в Голландии, в Германии и нигде не видел такого отношения!
– Что, и там троллейбусы переворачивал? – усмехнулся сержант, запирая дверь.
– Я буду жаловаться в европейский суд по правам человека, – пригрозил Леня.
– Ага, и в ООН не забудь.
Шестоперов, отдуваясь от злости, забегал по камере.
– Какие троллейбусы ты переворачивал? – поинтересовался Корсаков.
– А‑а… Костя сказал, что в девяносто третьем из троллейбусов баррикады строили, а он еще пацан был – мать не пустила. А мы как раз возле троллейбусного парка на Лесной были. Ну, выкатили один, дотолкали его до площади – там к Тверской под горку, хотели перевернуть. Тут нас и повязали.
– Деньги у тебя есть?
– Откуда?
– Так… и у меня не больше сотни деревянных. В каком мы отделении? – Корсаков, кряхтя, поднялся на ноги.
– В десятом, вроде.
Игорь подошел к решетке, подергал ее.
– Товарищ сержант, можно вас на минутку?
– Мужики, вы меня достали, – сержант втолкнул в «обезьянник» бомжа и вновь запер дверь, – чего надо?
– Вы не могли бы позвонить в пятое отделение.
– В «пятерку»? Это на Арбате, что ли?
– Ну да. Поговорите с капитаном Немчиновым – он меня знает. Меня зовут Игорь Корсаков.
Сержант ушел в дежурку, а Игорь присел на лавку, подвинув вольно раскинувшегося Германа. Время тянулось медленно, к горлу подступала тошнота, голова трещала немилосердно, а тут еще Леня метался по камере, как голодный лев в клетке.
– …о каких правах и свободах граждан можно говорить, когда честным людям крутят руки, сажают в камеру, лишая свободы? Вот, посмотри, – Леня засучил рукав куртки, – вот, видишь? Видишь? Руки крутили.
– Леня, отстань, – страдальчески сморщился Корсаков. – Ты хотел, чтобы они тебе троллейбус помогли перевернуть? Нет, не хотел? Вечно у тебя какие‑то дикие идеи: баррикады, революция. Тоже мне, Че Гевара.
– Я этого так не оставлю!
– Как пожелаешь. Только сержанта не зли, умоляю тебя.
Появившийся сержант отпер дверь и распахнул ее настежь.
– Корсаков, на выход, – объявил он.
– А мои товарищи?
– Забирай, – согласился сержант, – хотя вот этого живописца я бы оставил. Для профилактики.
Шестоперов напыжился, но Корсаков наступил ему на ногу, предупреждая возможные протесты.
– Спасибо, товарищ сержант. За нами не пропадет. Леня, буди своих «барбудос».
Они растолкали Константина и Германа, сержант проводил их до дверей.
На улице было холодно. Корсаков поежился, поднял воротник плаща и взглянул на часы. Было четыре часа утра.
– Так, кто куда, а я домой, – сказал он. – Хватит приключений.
– Игорек, ты чего? А подлечиться? Гляди‑ка, – Шестоперов присел на корточки и вытащил из носка две бумажки по сто долларов каждая. – Есть мнение, что нужно посетить Ваганьковское.