С первого этажа послышались возбужденные голоса, дверь кабинета распахнулась.
– Ваше сиятельство, французы у Дорогомиловской заставы, – Сильвестр нервно облизывал губы, бледное лицо было покрыто потом.
– Идем, голубчик, уже идем, – кивнул Козловский.
Душная ночь обволакивала путников. Князь Козловский дремал в коляске, Сильвестр старался править осторожно и без нужды лошадей не погонял. В лабиринте узких улочек Китай‑города заблудились и потеряли часа два, пока казаки рыскали по домам в поисках оставшихся жителей. Наконец вытащив из дома заспанного купца, не решившегося бросить магазин, вызнали дорогу и поехали дальше. В третьем часу миновали Никольские ворота, возле которых суетились солдаты. Усталый капитан на вопрос Корсакова пробурчал что‑то невнятное: мол, приказ командующего об оставлении города касается всех, а он с командой эвакуирует артиллерийский склад.
– Советую и вам, господа, поторопиться, – добавил капитан, с благодарностью выпив предложенный ему князем бокал коньяку, – арьергард Милорадовича к утру оставит город, а французы ждать не будут.
Утро встретили на окраине, среди утопавших в садах деревянных домиков. Корсаков клевал носом, то и дело встряхивая головой, чтобы отогнать подступающую дремоту. Хорунжий подъехав к забору, перегнулся с седла и, сорвав несколько яблок, предложил пару корнету. Корсаков потер яблоко о рукав доломана и с хрустом раскусил. Кислая влага освежила и прогнала сон.
– Ваше благородие, – один из казаков, ехавший в арьергарде, поравнялся с ними, – гляньте! Кажись, пожар.
Корсаков развернул коня, Козловский приподнялся в коляске, хорунжий крепко выругался. Луна уже зашла и над Москвой вставало багровое зарево, гасившее крупные, будто огоньки свечей, звезды.
– Похоже в Замоскворечье, – тихо сказал Сильвестр.
– Нет, ближе, – не согласился Козловский, – это, по всему видать, на Басманной. Склады с лесом, не иначе. Слыхал я, что князь Растопчин грозился пожечь Москву, чтобы супостату не досталась, но без высшего соизволения вряд ли бы он решился.
– Значит было соизволение, – пробурчал Головков, – эх, добра то сколько пропадет!
– Все, едем дальше, – скомандовал Корсаков. – Далеко ли до усадьбы, ваше сиятельство?
– К вечеру доберемся, господин корнет.
– Ну, к вечеру, так к вечеру, – вздохнул Корсаков, посылая коня вперед.
– Что, не терпится в полк вернуться? Прекрасно вас понимаю, молодой человек. Сам таким был. Я ведь и с Суворовым, Александром Васильевичем, на Кубани побывал, и с Михаил Ларионовичем, нынешним командующим, знаком был близко. Хороший командир, только под старость осторожен больно стал.
– Вот‑вот, – горячо поддержал его Корсаков, – слышал я, как немец Клаузевиц, при штабе состоящий, то же самое сказывал. Да и наши генералы молодые ропщут. Раевский, к примеру, Ермолов. При Бородине всего‑то и оставалось навалиться чуть‑чуть и побежал бы француз! Ан нет, отступление сыграли.
– Что нам немец штабной, – проворчал Головко, ехавший с другой стороны коляски, – они русскую кровушку не жалеют. А генералы молодые потому и рады голову сложить, что молодые…
– Ты же сам в рейд[8] по тылам при Бородине ходил, Георгий Иванович, – перебил его Корсаков, – уже и обозы рядом были, да что обозы, самого Буонапартэ захватить могли!
Козловский, откинувшись на подушках, переводил взгляд с одного на другого, с любопытством прислушиваясь к спору.
– Разве ж это рейд! Так, безделица, – отмахнулся хорунжий, – резервный полк разогнали, да обозников порубали.
Ну, итальянцев пощипали немного. Шашками много не навоюешь, а артиллерию позабыли. Чуть конные егеря, да пехота подступили – так и отбой играть. Матвей Иванович сильно недоволен был, слыхал я.
– Ну, не знаю, – пожал плечами Корсаков, – генерал‑лейтенант Уваров
Земля под копытами коней ощутимо дрогнула, низкий басовитый гул возник со стороны Москвы, раскатился, будто отдаленный гром, заставив всех обернуться. Казалось, даже свет занимающейся зари погас, отступив перед огромным заревом, на несколько мгновений осветившим окраины города. Хорунжий перекрестился, Козловский задумчиво кивнул, словно подтверждая свои мысли.
– Sapristi!
– Что, что такое? – забеспокоился Корсаков, видя, как лицо князя покрывается смертельной бледностью.
– Вот мать честная, – Головков слетел с коня, – подскочил к коляске, – никак, отходит князь.
Секретарь остановил его и присел рядом с Николаем Михайловичем, приготовив блокнот и карандаш.
– Тише, господа. С его сиятельством это случается, – склонившись к старику, он попытался разобрать едва слышный шепот.
– …милостью Государя‑императора,…помятуя о доблести, проявленной… полковника лейб‑гвардии…,…смертную казнь и приговорить к гражданской казни с лишением дворянства, чинов и наград, прав собственности… разжалованию в рядовые… прохождением в Сибирском корпусе…
– Что он говорит? – Корсаков свесился с коня, оперевшись о дверцу коляски.
– Тихо, – зашипел Сильвестр, однако князь уже замолчал, тяжело дыша.
Секретарь достал из дорожного кофра флягу с водой, вылил на ладонь и брызнул князю в лицо.