Ну, вылитый бульдог в ожидании кусочка сырой печенки!
Такое состояние Михаилу было знакомо. После полной нервной отдачи наступал «расслабон», чем-то напоминающий то состояние, которое наступает после ста граммов спирта выпитых в тяжелом похмелье, когда черно-белой, нечёткой картинке внезапно возвращается цвет. Ощущение чудом сохранённой жизни пьянило лучше любой выпивки. Сладостное понимание того, что на этот раз, да – миновало, ты дышишь, ты осязаешь мир, наполняло такой радостью, что эмоции было невозможно удержать под контролем.
Вода, в которой они бултыхались, была холодной. Если бы в ванну хлестало горячей водой, им бы точно не поздоровилось: по трубам тек почти кипяток. У Феофании была своя котельная и газа там не жалели.
– Ты двери не открывай, – зашептал Блинов, суетливо хватая Сергеева за руки. – Пусть кто-то из наших приедет! Не открывай, Умка! Вдруг они еще там!?
– Никого там нет, – сказал Сергеев. – Ушли. Только раненый кричит. Слышишь, Блинчик?
Блинов закивал – быстро, как китайский болванчик.
– Слышу. Не открывай. Я никому не верю. Пусть наши приедут. Васильевич пусть приедет.
– Как я тебе их позову? – отозвался Михаил с раздражением. – По батарее? Мобилки в палате остались. Что нам с тобой тут до утра сидеть?
– Они приедут, – произнес Владимир Анатольевич с глубокой убежденностью в голосе. – Вот увидишь. Обязательно приедут. Они узнают, им позвонят.
Внезапно он начал мелко трястись всем телом залязгал зубами – звонко, как кастаньетами. «Отходняк» продолжался. Господин Блинов начинал приходить в себя.
Сидеть в разгромленном санузле и дальше – было, словно прятать голову под крыло. Еще через пять минут Блинчик будет соображать нормально и его можно перенести в палату. К тому же, Сергеев был уверен, что те, кто в них стрелял, давно покинули здание. Если смогли, конечно. Стрельба внизу была серьезная.
– Не бойся, Вова, – повторил он, и принялся оттаскивать от изрешеченных дверей импровизированную баррикаду.
Воды на полу было почти по щиколотку.
В палате было темно – только из коридора, в настежь открытую дверь, лился мутный свет ламп накаливания. Пахло порохом, в воздухе висел сизый дымок. Сергеев осторожно шагнул из умывальной с опаской ступая босыми ступнями по хлюпающему ковролину.
Поперек дверного проема, облокотясь о косяк полулежал мужчина. Рассмотреть его в контражуре Михаил не мог, но именно его стоны они и слышали. Вокруг него растекалась лужа, казавшаяся черной в тени и становившаяся темно-красной, выползая в коридор. Мужчина все время пытался приподняться, подтягивая к животу ногу, но потом опять ее распрямлял, словно полураздавленный кузнечик.
Второе тело, неподвижно лежащее по-над стеной Михаил заметил не сразу. Больше в палате никого не было. Медленно, с опаской продвигаясь к выходу, Сергеев наступил на гильзу и зашипел от боли. Гильзы были повсюду, казалось, ими засыпан весь пол в комнате и в коридоре. Нападавшие патронов не жалели.
Сергеев наклонился к раненому, перекрывавшему телом проем – на нем был «камуфляж» с нашивкой «охрана» на левой стороне груди. Несколько пуль угодили в живот – сколько Сергеев понять не мог, все было залито кровью, а одна, попавшая в бедро, перебила кость и, скорее всего, артерию. Он поднял на Михаила взгляд, совершенно бессмысленный, пустой – жизнь уже покидала тело, застонал утробно, не открывая рта, и умер.
Сергеев много раз видел смерть. Смерть разную: и бессмысленную, и героическую, и случайную. И свыкся с мыслью, что смерть, в любом из ее ликов, столь же естественна, как жизнь.
– Это две стороны одной медали, – говорил Кудрявый, – как орел и решка. Монета взлетает, падает и, в результате выпадет или одно, или другое. Шансы равны. Точно известно – не будет «рубо».
Так чего волноваться?
Говорил он это перед выходом из Новороссийска, за четыре дня до того, как сгорел заживо. И было ему всего двадцать девять лет от роду.
Уходя в отставку, Михаил надеялся, что его жизнь изменится навсегда. Что не будет в ней более ничего такого, что холодными зимними вечерами будит не самые приятные воспоминания. Пройдет несколько лет, и из глубин памяти перестанут всплывать лица тех, кто давно ушли из этого мира. По его, Сергеева, вине, или к его же сожалению, но ушли. Он всерьёз рассчитывал на это. Но…
Человек только предполагает… Вот, оказывается, как много может изменить одна случайная встреча. Или – неслучайная? Скорее всего, начало положил случай. А вот дальше…
Слишком уж хватким, дальновидным и жестким политиком был Блинчик. И как искусно под маской обычной дружбы скрывалась заинтересованность. Если бы не та фраза Рашида! Но из песни слов не выбросишь. Да, и все, что произошло далее, вплоть до настоящего момента, ложилось в пробитое словами Раша русло, как нельзя лучше. В конце концов, разве не случалось в жизни так, что оброненная в произвольный момент времени монета, лопнувший шнурок, раздавшийся телефонный звонок, сдвигал с места целую цепь глубинно связанных событий, цепляющихся друг за друга с неожиданным упорством? Разве не было так, что непроизвольно брошенный взгляд, какой-то жест, слово, произнесенное невзначай, запускали таинственный механизм, вызывающий к жизни множество, совершенно необъяснимых с точки зрения банальной логики событий, поступков самых разных людей?
Все это попахивало мистикой, но Михаил твердо знал, что мистики в этом не было не на грош. Миром правила случайность. Её можно было назвать вероятностью наступления событий, жребием, судьбой, законами больших чисел – все было бы одинаково правильным, но не было бы правдой. Правды не знал никто.
Сергеев никогда не верил в чудеса и знал, что за маской провидения слишком часто скрывается чей-то жесткий расчет. Очень это удобное место для того, чтобы спрятать плохие намерения. Одно дело, склонить голову под ударом Судьбы, и совершенно другое – подчиниться злой воле человека. То, что происходило с ним, после встречи с Рашидом не казалось случайностью. Случайностью было то, что в круговороте событий последних дней он не только остался в живых сам (на что учили, конце-то концов!), но и выволок Блинчика – личность во всех смыслах, конечно, таинственную, но смертную, как и все.
За последние несколько дней вокруг них с Блиновым умерло столько людей, что Михаилу показалось, что он участвует в небольшом военном конфликте.
Но войны не было. За окнами дремал мирный столичный город. Не Нью-Йорк какой-нибудь, со своим Гарлемом, не Чикаго и не дымный Детройт. Был за окнами город Киев, мирный и слегка провинциальный, и весна года 1999 от Рождества Христова. Весна, которую он мог и не пережить, по каким-то важным для Блинова и совершенно непонятным для него, Сергеева, причинам.
«Ты мне все расскажешь, господин Блинов, – подумал Сергеев, ощущая, что в нем закипает злость. Хорош же столп новой государственности, если за одно нахождение рядом с ним ты можешь отправиться к праотцам. Вот очухаешься, таинственный ты мой, и сразу все мне расскажешь. Не захочешь – уйду к ядреной фене, пусть тебя достреливают, будешь жалеть об этом всю жизнь – сколько там ее у тебя останется? А, судя потому, как за тебя взялись, то жалеть тебе придется недолго. От силы – сутки.»
Он осторожно перешагнул через замершее тело, стараясь не вступить в густую красную лужу, и выглянул в коридор – пустой и ярко освещенный.
Длинный и широкий проход, застеленный сбившейся ковровой дорожкой, был затянут пороховым дымком, как вуалью.
Еще тело. И еще.