Прилив, грозивший потопить его, мог в последний момент смениться отливом.
2
— Послушайте, отец не оскорблял меня, да и прочего дерьма я не могу припомнить. Того, что вы называете сексуальным. Так?
— Но ваша сестра говорит...
— Черт побери мою сестрицу! Ну, он порол нас, но это было не оскорбление. Не то, что вы зовете оскорблением в Уоллсенде, а? — Тим Гудалл позволил себе усмехнуться собственному остроумию.
— Но, Тим, многие люди считают, что бить маленьких детей ремнем — оскорбление.
— Я был не так уж мал, — сказал он упрямо и непокорно.
— Тим, любое насилие оскорбительно.
Большой, тяжелый, с некогда рыжими, а теперь слегка потемневшими и сильно поредевшими волосами, со светлой веснушчатой кожей, Тим Гудалл взглянул искоса на женщину в паркеровском кресле, которое было развернуто вполоборота к его креслу. Она была одета не в белый халат, как он ожидал, а в твидовый костюм того типа, который, по его мнению, носят жены викариев — хотя он встречал не так уж много жен викариев за свои сорок три года. По-видимому, она была образованным человеком. Но у нее было не много здравого смысла.
— Тогда черт с ним, с оскорблением.
Психотерапевт положила ногу на ногу и вздохнула.
— Так это должно выглядеть для вас.
— Но не для вас?
Снова перейдя в атаку, он позволил своему акценту усилиться, сделав его заметней, чем обычно.
— Слушайте, голубушка. В вашей жизни может быть не так много насилия или оскорблений, но почитайте газеты. Серийные убийства в Глочестере, массовые убийства по всей Боснии. Вы вытянули из меня мою историю, вон она у вас на коленях. Так прочтите ее.
— Я прочла.
— Прекрасно.
Он откинулся назад и ждал следующей порции бессмыслицы.
Обстановка комнаты была простой и довольно скудной, но давала ощущение тепла — оранжевые занавески, желтые стены, толстый ковер, стол и два кресла. Не самое плохое времяпрепровождение для сырого ветреного утра в Тайнсайде.
Психотерапевт постучала пальцами по коричневой папке, лежавшей у нее на коленях, и припомнила кое-что из ее содержания. Горнорабочий с шестнадцати лет, спустившийся в забой со своим отцом в восемнадцать лет. Шахта закрылась перед самым его двадцатым днем рождения — это была первая волна ликвидации за спиной правительства Галлахана в середине семидесятых. Армия — стрелковый полк герцога Ньюкастла, тройной срок в особых частях. Не будучи в этом уверена, она предположила, что таково значение сокращения САС. Когда ему было тридцать восемь, его полк был слит с тремя другими для формирования Королевских «коричневых беретов», и ротный старшина Гудалл вернулся в Тайнсайд в поисках работы. Он растратил свое выходное пособие, купив акции траулеров Гримсби, которые не могли выдержать конкуренции новых супертраулеров. Армейская пенсия и то, что его жена училась на платных курсах уходу за больными, лишали их пособия, оставляли просто бедными.
Ее интересовало, как скука некогда весьма деятельного человека содействовала трагедии, которая привела его сюда.
Вскоре после ухода в армию Гудалл женился на девушке из Уоллсенда, за которой некоторое время стойко ухаживал, и у них было два сына — Джек и Боб, в честь Чарлтонов. А неприятности начались с того, что Тим Гудалл уложил старшего, шестнадцатилетнего парня, в госпиталь со сломанными ребрами и серьезными ушибами головы и лица. И не только своего сына, но и его лучшего друга тоже. В участке полицейский сержант сказал, что это был ужаснейший случай родительского рукоприкладства, с которым он когда-либо встречался.
— Так у вас были хорошие отношения с вашим отцом?
— И сейчас хорошие.
Старикан умирал от диабета, ожирения и эмфиземы, вызванной угольной пылью, в муниципальном приюте.
Тим навещал его по крайней мере дважды в неделю и время от времени брал его в короткие поездки на своем потрепанном «капри».
— Тогда, возможно, для вас было вдвойне ужасно, что он бил вас. Вроде предательства.
Тим подвинул свое тяжелое сильное тело в низком, слишком мягком кресле.
— Может быть. Только я всегда знал, что у него бывали веские, по его разумению, причины.
— Что я собираюсь, что я хотела бы с вами обсудить, так это возможность того, что побои, которые вы нанесли юному Джеку, были чем-то вроде мести за те побои, которые вы получали от своего отца.
Это было так глупо, что Тиму потребовалось некоторое время на обдумывание.
— Послушайте, вы! Коли б я даже хотел врезать моему старику, так я бы ему башку и свернул, а не Джеку.
Психотерапевт вздохнула, посмотрела на часы и положила папку на стол.
— Наше время истекло, Тим. Продолжим в это же время на следующей неделе, хорошо?
Он поднялся, посмотрел на нее сверху вниз и почувствовал замешательство, слишком часто нападавшее на него с тех пор, как началось все это дело.
— Чего я понять не могу, — сказал он, — так это почему никто не может принять, что у меня были все причины так поступить и из-за них я сделал то, что сделал.
«Возможно, — подумала психотерапевт, бросив на него обеспокоенный задумчивый взгляд. — Но вы не говорите нам, что это за причины, разве не так?»
Десять минут спустя Гудалл зашагал прочь от медицинского центра Уоллсенда через загаженную собаками лужайку. Он поднял воротник непромокаемой куртки, но капюшон натягивать не стал. Он любил ощущение холодного дождя, омывающего столпившиеся холмы, тускло-коричневые террасы над такими же террасами, унылые муниципальные строения, любил чувствовать его ожог на своих худых щеках и шее. В этом было очищение, и именно в очищении он нуждался после этих сеансов с психотерапевтом. Всегда казалось, что она хочет найти какую-нибудь отвратительную грязную маленькую тайну между ним и его отцом, между ним и его сыном. Но ее не было, и не имело значения то, что могла сказать его сумасшедшая сестра. Он ощутил комок в горле и закусил губу, потому что если и было в его жизни что-то, чем он на самом деле дорожил, что значило для него больше, чем все остальное, то это были хорошие деньки сначала с отцом, потом с сыном на террасах в Рокер-парке, ловля макрели с парнями из Витби-Бей, охота на зайцев в торфяниках и тому подобное. Вот почему он сделал это. Вот почему был вправе сделать.
Теперь он дошел до ТОГО места. Дорожный перекресток, узкий тротуар вдоль низких оливково-серых стен и бетонный фонарный столб, все еще прислоненный под углом в семьдесят пять градусов. Туда еще клали печальные небольшие букетики цветов — на сей раз это были хризантемы, обернутые промокшей бумагой.
Именно здесь «порш», на котором Джек и его дружок гоняли по Джесмонду, потерял управление, вылетел на тротуар и впечатал в стену детскую коляску. Хотя все в этом районе, включая мать ребенка, а возможно, и полицейских тоже, знали, кто был в машине, парни оставались на свободе.
Полиция никак не могла пришить это дело ребятам без свидетельства или признания, но не смогла получить ни того, ни другого. Однако было такое ощущение — не столько чье-то личное, сколько общественное, будто что-то должно быть сделано. И Тим сделал это. Полицейские знали причину — оттого и давили. Если он сломается и плюнет на все, они обвинят Джека в убийстве, хотя тот был в автомобиле не один.
Если бы не он, этого бы никогда не случилось. «Старина Джек может водить машину, — подумал Тим с оттенком гордости, — хотя ему еще не хватает месяца до семнадцати».
Пятью минутами позже он свернул в железную калитку, прошел пять ярдов до парадной двери и вошел внутрь. Он едва заметил запотевшие окна и запах капусты.
— Тим? Тебе письмо.