Я продемонстрировал постовому удостоверение нового образца — какой-то умник додумался выдать угрозыску книжечки, похожие на пенсионные. Уголовники их всерьез не воспринимают.
— Привет, злыдни, — сказал я, заходя в кабинет, от пола до потолка увешанный картинами и иконами, изъятыми у всякого жулья да так и не пристроенными никуда.
— Здорово, борода, — кивнул Железняков — матерый волчище, дедушка нашего отдела, ныне от тяжелой жизни дошедший до того, что с раннего утра играл с компьютером в преферанс и, кажется, проигрывал.
— Привет, — кивнул Женька, молодой волчонок, не так давно прибившийся в наш коллектив.
— Совещание будет? — спросил я.
— Будет, — кивнул Железняков. — Это тебе не по салонам ходить. Это милицейские будни.
— Понятно.
— Готовься. Драть будут.
— Готовлюсь.
Я знал, что меня будут драть как Сидорову козу за просроченную жалобу гражданина Фельцмана о том, что у него сперли картину, которую он сам нарисовал в 1955 году, когда его вышибли из Академии художеств в Ленинграде за хроническую неуспеваемость. Картина была мифическая и существовала в больном сознании автора. Но отвечать на жалобу надо было.
Так и получилось. Начальник отдела полковник Буланов Михаил Анатольевич отпинал меня за просроченную жалобу. Заодно припомнил неважные успехи в борьбе с эпидемией хищений из частных коллекций.
— Ты чего по аукционам шатаешься, когда дел немерено? — сдвинув брови, осведомился он.
— Заводил оперативные контакты, — развел я руками.
— И много ты завел контактов, а?
— А я что, считал? — нагло заявил я.
— Вместе посчитаем, — с угрозой произнес начальник.
Потом он потаскал за загривок других. Заявил, что ожидается заслушивание у начальника розыска по нераскрытым делам коллекционеров, достанется всем так, что мало не покажется.
— Все, разошлись, — завершил Буланов совещание. — Работать, как Ильич завещал. Волка ноги кормят.
— Разговорчик есть на пять минут, — подал я голос. Когда все разошлись, я доложил Буланову о своих успехах.
— И чего этот коллекционер… как там его?
— Сергей Федосович Кандыба.
— Да. Что это вдруг Кандыба так разговорился? — подозрительно спросил начальник.
— Выговориться захотелось, может.
— Может… Пиши быстренько рапорт об оперативном контакте… Но сначала прозвони в Краснодар. Может, навскидку этого Реваза припомнят.
— Сделаем, — сказал я.
— Ну так делай. Работай. Шевелись, — кивнул начальник.
Когда я выходил, видел, что он включил компьютер и вышел в «Квек-два». Компьютерная зараза, подобно средневековой чуме, скосила большую часть уголовного розыска.
В кабинете я извлек из сейфа список сотрудников, работающих по нашей линии, и начал дозваниваться в Краснодар.
Мне повезло. Опера по антикам я застал на рабочем месте. Я его немножко знал — встречались во время семинара-совещания оперов-антикварщиков в Суздале несколько лет назад. Сколько мы с ним тогда выпили? Кто ж теперь вспомнит. Но пить он был горазд, однако я все равно могу выпить больше, хотя и не злоупотребляю.
— Привет, Васек, — сказал я. — Тихомиров. Из стольного града. Помнишь?
— А, молотобоец, — узнал он сразу. — Как она, столица?
— Золотеет куполами… Я за консультацией. Тут люди возникли. Не припомнишь такого Реваза Большого?
— Лордкипанидзе, да?
— Наверное.
— А чего вспоминать. Вор. Три судимости, федеральный розыск.
— Он в розыске?
— За кражи и грабеж.
— По антикам?
— Да. Три кражи с антиками. Иконы пер. У него какой-то канал сбыта. Он еще и барыгой выступал. Скупал у воров антики. Сейчас ищем. Ищем.
— Долго бы еще искали.
— А что, знаешь где он?
— Посмотрим… У тебя его физиономия есть?
— Есть.
— Скинь на наш факс.
— Мигом.
Через двадцать минут я имел рулончик бумаги, испачканный изображением кавказской физиономии и данными на ее обладателя. Итак, Лордкипанидзе Реваз Вахтангович, 1962 года рождения. Груз судимостей тяжел. Спортсмен — кандидат в мастера по вольной борьбе. Кликуха — Реваз Большой. Правда, большой. Рост метр восемьдесят, вес под сотню.
Я отложил факс. Оглядел своих коллег. Правда, из коллег остался только Женька. Железняков подался в Северный округ напрягать народ на раскрытие кражи антиков из сейфа жены банкира. Ежу понятно, что горсть драгоценностей дернули из сейфа ее родственники. Сами бы разбирались, бандитов, что ли, наняли бы, ан нет, заяву писать, и не куда-то, а прямо министру. Вообще, нувориши все чаще воспринимают милицию как придаток своей службы безопасности. Ненавижу этих ворюг и их шлюшных жен в целом. А ту стервозину, которая заявилась к нам права качать с видом английской королевы, посетившей своих подданных, ненавижу в частности. Я бы их всех порол батогами.
— Хочешь проветриться? — спросил я Женьку.
— В смысле? — Он с подозрением посмотрел на меня, ожидая, что его сейчас пошлют за какой-нибудь бумагой на окраину, где последний автобус уже год как проржавел и сгинул.
— Доставай пистолет. Поедем, присмотримся, как в столице бандитам отдыхается.
— Всегда готов, — Женька начал убирать бумаги.
Я двинул в кабинет к шефу, но он отбыл в мэрию вместе с заместителем. Пришлось принимать волевое решение.
— Поплыли, юнга, — сказал я Женьке.
— Мариманы не плавают, а ходят, — сказал Женька.
— Тебе виднее, — кивнул, я. Женька служил на Северном флоте и поэтому куда лучше знал, плавают по морю или ходят.
Мы оставили машину около зубастого металлического забора тридцать шестой больницы. На территорию заезжать не стали.
— Пошли, — сказал я, направляясь к проходной. — Приемное время с двух, — сказал вахтер.
— Милиция, — я показал удостоверение. — Третья терапия?
— Вон, красный корпус. На втором этаже.
— Благодарю за службу, — сказал я.
Мы прошли через просторный пустой холл, где в окошко принимали передачи и давали справки, на лестницу. Зеленые стены тут были исписаны непристойными словами, телефон-автомат, висящий косо, был как будто изгрызен, но работал — по нему говорила миловидная девушка. На ступенях сидели на корточках бомжи.
На первом этаже была известная на всю столицу первая терапия, куда свозили на подлечивание и освидетельствование бродяг со всей Москвы. Как только они уживались тут с добропорядочными пациентами? Двое небритых доходяг, сидевшие у батареи и тупо о чем-то беседовавшие, были пьяны в дымину. Один зачем-то попытался уцепить меня рукой за брючину, как тянущийся из могилы вурдалак. Получив пинок, с уважением отвалил.
— Мразь какая, — покачал я головой.
Мы прошли на второй этаж.
Я толкнул дверь на тугой пружине. И уткнулся в молоденькую медсестру в хрустящем халате и колпачке, будто специально созданную природой, чтобы соблазнять больных.
— Вам кого? — сурово нахмурилась она.
— Если я скажу, что тебя, поверишь? — спросил я.
— Что надо? — нервно воскликнула она. — Вы к кому?
— Мы — заезжие врачи, — сказал я, отодвигая ее. — Операцию тут кое-кому хотим сделать.
— Что?
— Милиция! Где этот орел? — Я ткнул ей в лицо фотографию Реваза Большого.
— Не знаю… — врала она неубедительна, глаза бегали воровато.
— Девушка, не лги милиции, — напутственно произнес д — Где этот инвалид?
— В пятой палате, — сказала медсестричка поспешно.
— С друзьями?
— Да. Они с воспалением легких.
— Чахоточники, — кивнул, я. — Доходяги. Лагеря вымотали… Сколько их там?
— Трое. Четвертого с утра не видела.
— И больше никого там?
— Нет.
— Спасибо, — я чмокнул ее в щеку и увидел, как глаза ее удивленно расширились.