– Олег, остановись‑ка у почты, – попросил я. – Генерал, коли вы сейчас богаче всех нас, вместе взятых, я займу у вас пару тысяч рублей? В Москве мы все вернем... Вы хотите спросить, зачем нам деньги? Думаю, вы, как и все остальные, не прочь перекусить...
Тут всех разом как прорвало, заговорили про еду.
– Точно! – встрепенулся Артист. – Мы ж уже сутки как не ели!
– Эх, сейчас бы той ухи, что мы вчера наварили, да по паре мисок... – мечтательно произнес Боцман.
– А мне в данный момент все равно, что жрать, – философски заявил Муха, – лишь бы пожирней да побольше.
Даже Док, самый из нас терпеливый, сейчас не выдержал:
– Да, самая пора перекусить...
– Семен, сходите с Димкой, закупите провизию. – Я протянул Артисту позаимствованные у генерала деньги. – А я на почту, звонить в Москву.
Я вылез из автобуса и побежал к неказистой стекляшке, на которой висели выцветшие синие буквы, складывающиеся в криво стоящее слово «Почта». Но, к моему сожалению, она работала только до пяти часов, а сейчас было уже около семи. Хорошо еще, что местный центральный гастроном закрывался в восемь вечера и ребятам удалось набрать два пластиковых пакета с продуктами.
Мы наоткрывали банок с консервами, наломали хлеба и под квас местного производства принялись наскоро утолять голод.
– Эх, сейчас бы жареной картошечки!.. – мечтательно произнес Муха.
– А бы я от жениных пирожков с капустой не отказался, – отозвался Боцман. – Знаете, Светка моя такие пироги умеет делать – сами в рот лезут!
Я, глотая слюнки, сразу же вспомнил наше любимое семейное блюдо – солянку. Оля моя готовила ее исключительно в русской печи, которая была у нас в теплой половине дома. Но рассказывать об этом я не стал: вот приедут ребята ко мне в Затопино, тогда и попробуют. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать...
А ребята тем временем от темы еды плавно перешли на анекдоты. Тут уж равных не было Артисту: он знает столько всяких баек и историй, что может рассказывать их сутками. Я посмеялся минут десять вместе со всеми (только Иконников ни разу не улыбнулся) над хохмами Артиста, а потом сказал:
– Ну все, хорош! По машинам!
Через полчаса мы уже снова резво катили (не соврал дядя Сережа, мотор у РАФа был отлажен что надо) по трассе Р‑158. При такой скорости я рассчитывал добраться до Пензы где‑то за час. А уж там‑то, в областном центре, наверняка был круглосуточный междугородный переговорный пункт – мне не терпелось пообщаться с Голубковым: интересно, какой может быть его реакция на произошедшее с нами?
Муха, насвистывая себе под нос какой‑то популярный мотивчик, весело крутил баранку микроавтобуса. Остальные расслабились. Док закрыл глаза и, кажется, спал. Артист возился со своей трофейной «береттой», Боцман вполглаза сторожил генерала.
Наш пленник бодрствовал: видно, текущие события его как следует вышибли из колеи – наверняка он за свою жизнь ни разу не оказывался в таких ситуациях. На его заплывшем жиром лице, сменяя одна другую, проявлялась целая гамма бушевавших в нем эмоций: гнев, страх, усталость, надменность, обреченность... Он заметил, что я наблюдаю за ним, и сразу как будто надел на себя маску несправедливо обиженного человека.
– Вы сильно ошибаетесь в ваших выводах, – сказал он, – как вас там, Сергей, кажется? Я так понимаю, что вы тут главный, так вот, я обращаюсь к вам как к человеку, которого эти, – он кивнул на ребят, – послушают... Я не знаю, почему ваш приятель, – генерал показал глазами на Боцмана, – так на меня взъелся, я ничего плохого ему не сделал, как, впрочем, и всем остальным.
Я и видел‑то вас всего несколько минут...
– А приказ? – спросил я. Мне, честно говоря, не очень‑то хотелось говорить с этим человеком.
– Какой приказ?
– О нашем расстреле.
– Капитан Зайнутдинов неправильно меня понял. Я сказал ему «избавьтесь от них», но это значило только то, что вы не имеете права находиться возле секретного контейнера и что вас лучше всего вывести за территорию лагеря...
– Бросьте, генерал! Я слышал вашу интонацию, она была достаточно выразительна; подчиненный вам капитан, который, кстати говоря, самостоятельно ни за что бы не решился на такой шаг, как расстрел, а тем более без выяснения тяжести вины, – наверняка изучил ваши интонации. Вот и старался в точности выполнить указание, которое для него на тот момент было вашим приказом. Я ясно изложил свои претензии?
Генерал понял, что его доводы меня не убеждают, и сменил тактику.
– Допустим, что моя интонация была не в вашу пользу, – сказал он в страстной надежде меня уболтать. – Но я принимал вас за бандитов, которые по каким‑то своим причинам устроили разборку с конкурентами. Я подозревал, что из‑за этого злополучного контейнера со штаммом... Мог я подозревать такое? Мог! Ну и как я еще, по‑вашему, должен был к вам относиться?
– Как? Ну, например, как к людям, которые помогли государству отвести реально нависшую беду от жителей Поволжья.
– Но это еще надо было доказать!
– Чего доказать? Что мы хорошие ребята? Что мы с оружием в руках защищали свои жизни и жизни миллионов ни в чем повинных жителей Поволжья? Бред!..
Я понял, что продолжать наш разговор бессмысленно, и только отмахнулся рукой от его тупой реплики.
Но генерал не унялся. Наверное, ему очень не хотелось попадать в руки какого‑то таинственного Голубкова...
– Я вижу, что вы такой же упертый, как ваши друзья... Что ж, обещаю, что вы еще не раз пожалеете о том, что так со мной поступили. Вы знаете, я даже рад, что мы едем в Москву. Могу вам признаться без лишней скромности, что у меня там много друзей – и многие из них очень влиятельные люди: и в ФСБ, и в Министерстве обороны, и даже в администрации президента... Объект, которым я командую, особенный, и абы кого туда бы не поставили. Так что, будьте уверены, ваш Голубков – кто бы он ни был – ничто по сравнению с теми, с кем у меня очень хорошие, дружеские отношения. Они сотрут всех вас в мелкий порошок, а за компанию и вашего Голубкова; да вас всех просто упекут за решетку – за похищение человека, за незаконное применение оружия, сопротивление властям, за то, что, возя чуть ли не через всю страну опасную бактериологическую бомбу, подвергали опасности миллионы и миллионы людей, страну, наконец! Знаете, я человек не злопамятный, поэтому советую вам по‑товарищески, пока не поздно, изменить свои планы. Отпустите меня в Пензе, вернете мне контейнер, я, так и быть, постараюсь забыть весь этот инцидент с похищением...
Я заметил, что в нашем микроавтобусе как‑то до странного стало тихо. Это мои ребятки напряглись от последнего генеральского монолога: похоже они уже давно слушали его и теперь, чтобы ребята сгоряча не наломали дров, надо было их успокоить. Я широко зевнул и сказал лениво‑безразлично:
– Собака лает, ветер носит. Не надо, генерал, нас пугать, мы давно пуганые. Вы даже не представляете, с кем вас угораздило связался... И жалеть о нашем знакомстве не мы будем, а вы. И давайте‑ка лучше помалкивайте, а то мои друзья с самого утра кулаки ни об кого не чесали. Гляньте‑ка вы на нашего Димитрия...
Генерал невольно поглядел на своего конвоира, и весь его гонор как рукой сняло: Боцман сидел так, что и слепому было видно: человек готов в любую секунду сорваться и звездануть так, что мало не покажется.
И генерал закрыл свой набитый вонючими, гадкими словами рот и ехал молча почти до самой Пензы.