Будь приветлив со всеми людьми и никого не осуждай, не рассказывай никому слишком много о своих делах и не забывай при любом разговоре — с мужчинами, с женщинами ли, — держать одну руку на дверном засове… хотя бы мысленно. Люди не доверяют чужакам, потому имей несколько мест, где тебя знали бы… но не слишком хорошо. Даже болотная крыса не доверяется норе с одним выходом, так что всегда имей про запас путь для побега, и не один, если возможно.
Потому-то в дни моего взросления мы с ним наезжали в разные рыночные городишки, чтобы стать хоть немного своими в каждом, и в церковь ходили то там, то здесь. Мой отец не возил контрабанду, как большинство жителей болотного края, но мы водили знакомство с контрабандистами. Мы, ребята с болот, умеем держать рот на замке, в разговоры с чужаками не вдаемся, зато знаем, что такое верность своим.
Таинственный фехтовальщик, или кто он там на самом деле, может тщетно расспрашивать всех вокруг — и все равно не узнает ничего для себя полезного, и меня он теперь не сыщет, ибо тысячи водных дорожек ведут ко многим городам и деревням в нескольких графствах…
Сидя у теплого огня, мы с Уильямом переговорили о многом, и вот наконец он сказал:
— Не тревожься о своих полях. Я буду заботиться о них, как о своих собственных, и брать одну треть.
— Половину, — повторил я.
Он покачал головой:
— Ты даешь слишком много, Барнабас.
— Половину, — твердо сказал я. — Я хочу, чтобы ты был вознагражден за свои труды, а с тем, что у тебя есть и что ты заработаешь на моей земле, ты сможешь стать состоятельным человеком.
— В дальний край ты уезжаешь, Барнабас. Тебе не страшно?
— Лес, похоже, не так опасен, как лондонские улицы, Уильям, и там есть земля, которую можно занять, — леса, луга и озера. И полно дичи.
— Браконьерство?
Я улыбнулся.
— Там нет лордов, у которых надо испрашивать разрешение на оленя или зайца, Уильям. Там хватит на всех. Я возьму семена для посевов, Уильям, орудия и инструменты для обработки земли и вырубки леса. Построю все, что мне нужно. Руки мои ловки с инструментом, а необходимость прибавит им искусства.
Он медленно покачал головой.
— Нет, Барнабас, такое дело — для тебя. А мне не достанет отваги рискнуть всем, поставив на счастливый случай. Моя земля — здесь. Я должен вспахивать свои собственные акры и спать в своей собственной койке.
— Я все гадаю — в чем причина? Что делает нас разными, из-за чего я уезжаю, а ты остаешься? Положение наше считай что одинаково, что у одного, что у другого, и ни в одном из нас не больше мужества, чем в другом, — хоть и не меньше. Все дело в том лишь, что мы — разные.
Он кивнул:
— И я много думал об этом, Барнабас, и спрашивал сам себя, в чем причина. И — не знаю. Может, есть что-то разное в крови у нас, из-за чего ты отправляешься в море, а я цепляюсь за свой маленький участок… Позволь сказать, я думаю, что ты делаешь глупость. Что ты будешь пить, когда почувствуешь жажду, Барнабас?
— Воду.
— Воду? Но вода — неподходящее питье для мужчины. Для скота — да, для птиц и зверей, но мужчине нужен эль… или вино, если ты француз.
— Вода нового света — все равно что вино для меня, Уильям. И большего я не прошу. Вода в ручьях холодная и чистая.
И вот так мы с ним расстались, два человека, которые были друзьями, но разными людьми, мы, которые оставались связаны, хоть тропы наши расходились. Когда он на прощание махал рукой с островка, мне показалось, что у него в лице было немного зависти. Может, что-то глубоко внутри него жаждало последовать за мной в дальние земли. Но, возможно, это просто говорила моя собственная гордость — гордость за предприятие, в котором я участвовал, за мир, куда я отправлялся.
Наш маршрут в Лондон поневоле был кружным. Я решил двинуться через Торни.
Это была очаровательная деревушка, типичная для болотного края, место, которое я любил с детских лет, когда отец рассказывал мне истории о Херварде Уэйкском, последнем человеке, боровшемся против Вильгельма Завоевателя. А Торни была одним из последних пунктов, которые он оборонял. Отсюда мне придется ехать верхом в Кембридж и дальше в Лондон.
Вот так легко складываются планы людей! Мы толкали шестами наше неуклюжее судно по водной дороге, тростники и ивняк высоко поднимались над нами. Утренний свет лег на болота, серый и золотой, с туманом и солнцем, а вокруг нас не было ни звука, ни движения, кроме легкого плеска воды о борт барки и тихих любовных птичьих голосов среди листвы. Судно наше было не по вкусу моему коню, его беспокоила неустойчивая опора под ногами, но все же барка была крепкой — пусть и не быстрой.
Сидя на корме, я то и дело поглядывал назад, но никаких признаков преследования не видел. И все же чувствовал себя неспокойно. Тревожило, что я не знаю, кто мои враги, ибо это были не простые разбойники. Здесь ощущалась побудительная причина.
Ладно… скоро я окажусь за границами Англии, в море, и если им так невтерпеж, так могут следовать за мной в Виргинию [4] и к тем голубым горам, которые тревожат меня день и ночь своими неизмеримыми обещаниями и загадками.
Неизмеримыми? Нет. Ибо я измерю их: отправлюсь туда, пройду под темными сводами тамошних лесов, буду пить воду из тамошних ручьев, лицом к лицу встречать тамошние опасности.
Последние тени увядали и ускользали, робко прячась в гуще камышей и под нависающими ветвями, чтобы терпеливо дожидаться ночи, которая вернет им отвагу. Солнце взошло, туман поднялся, свет мягко лег на болота. Мы заметили вдали людей, которые резали тростник и траву на крыши, а потом их заслонила стена осоки высотой добрых семь-десять футов — а издали она показалась бы простым ровным лугом. Вот только пробираться через нее вовсе не простое дело, и я припомнил, как мальчишкой возвращался с таких лугов и руки-ноги у меня были изрезаны ее острыми злющими краями.
А какие воспоминания будут у моих детей? Увидят ли они хоть когда-нибудь Англию? Они будут жить далеко, в другой стране, без школ, без книг… Нет. Книги должны быть.
Вот тогда она и родилась — мысль, что у меня должны быть книги, и не только для моих детей, но и для нас с Абигейл. Мы не должны терять связи с тем, чем мы были и какими мы были, мы не можем допустить, чтобы колодцы нашей истории пересохли, ибо дитя без традиций — это в глазах мира дитя искалеченное. И еще традиция может послужить якорем, обеспечивающим устойчивость, и щитом, прикрывающим человека от безответственности и поспешных решений.
Но тогда — какие же книги? Их не должно быть много, ибо большой запас книг — нелегкий груз, когда придется везти их на пирогах, во вьюках и на собственной спине.
Каждая книга должна быть такой, чтобы стоило перечитывать ее много раз, чтобы могла много сказать, принести смысл в жизнь, помочь принять решение, утешить душу в момент одиночества. Человеку нужна возможность услышать слова других людей, которые уже прожили свои жизни, услышать — и разделить с ними испытания и тревоги дня и ночи в своем доме или на городских площадях.
Нужна Библия, конечно, потому что это не только религия, из Библии можно много узнать о людях и их обычаях. И еще она источник выражений, ставших пословицами и фигурами речи. Не может человек считать себя образованным, не зная их хоть отчасти.
Еще Плутарх. Мой отец, самоучка, очень высоко его ставил. Плутарх, — это я цитирую отца, — изыскан, проницателен и умудрен, он умеет всему, что пишет, придать чувство спокойствия и размышления. «Я думаю, — говорил отец, — что его читали больше великих людей, чем любую другую книгу».
— Барнабас! — Том следил за берегами. — Твой корабль стоит на якоре в Лондоне?
— Да. И еще мне надо в Лондоне поговорить с одним человеком.