— Но другого раза не будет!
Он пожал плечами:
— Ну, что ж, очень жаль.
— Да кто ты такой?! — вскипела Нелли. — Что ты из себя строишь?
Он повернулся к ней спиной — и наткнулся на пристальный взгляд Телмы. И снова ему стало стыдно, он не знал, куда девать глаза.
Он догадывался, что с ним. Когда-то в Новом Орлеане Гэвин вручил ему ключ от клетки, где таилось страшное чудовище, но лучше бы он этого не делал — теперь этот зверь вырвался наружу и рыскал на свободе, и сдерживал его только тонкий поводок разума и узы преданности, готовые вот-вот порваться, преданности тому, кто был причиной этих страданий.
Глава двадцать третья
Вот уже год Лорел жила на ранчо с Гэвином. Летние месяцы пролетели быстро. Она ездила с ним верхом по долине, и где бы они не появлялись, люди приветствовали их. Мужчины приподнимали шляпы, женщины уважительно кивали — а сами завидовали ее праздности. Лорел это нравилось. Когда в середине лета бывало слишком жарко, она удалялась в свою комнату и читала книги, которые привезла с собой из Нью-Йорка. В комнате было прохладно — деревья, посаженные Гэвином много лет назад, давали густую тень. А после полудня, когда утихал бриз и воцарялся зной, ее обмахивала опахалом горничная-мексиканка. Гэвин выстроил для Лорел специальную ванную, и она частенько лежала, вытянувшись в прохладной воде, почитывая романы, французскую поэзию и журналы, ежемесячно доставляемые дилижансом из Нью-Йорка. Если ей чего-то хотелось, то стоило только сказать Гэвину — и требуемая вещица появлялась так скоро, как только всадник мог покрыть расстояние до Санта-Фе и обратно. Гэвин был ослеплен любовью. Он души в ней не чаял, и потакать ее прихотям стало для него смыслом жизни.
Когда пришла зима, долину завалило снегом и дороги занесло. Теперь он не разрешал ей одной отъезжать далеко от дома. Был у него какой-то необычный страх перед зимой, он боялся внезапных метелей и слепящего ветра.
Зимой ей стало немного тоскливо. Если Гэвин уезжал, то не с кем было и поговорить, разве что с горничной да с работниками, возившимися возле дома — в хлеву или на конюшне. Клейтон почти все время занимался со скотом. Телма к тому времени переехала в комнатушку напротив кабинета доктора Воля и дала ему ключ. И он на ранчо почти не появлялся, разве только по делу.
Но и при Гэвине Лорел все равно скучала. Он завел привычку сидеть в ее комнате в кресле с жесткой спинкой и смотреть на нее. И что бы она ни делала: читала, выщипывала брови или просто глазела в окно на снег — он не сводил с нее глаз. Все вызывало у него восхищение — любое ее движение, любой жест. Вытянула губку — и его лицо озаряла улыбка. Наклонялась снять мокрую обувь или переодевалась — он жадно разглядывал ее. Любая мелочь в ней вызывала у него гордость — гордость собственника. Иногда, когда она спала во время сиесты, дневного отдыха — он потихоньку забирался в ее комнату, устраивался в том же кресле и молча курил, неотрывно глядя, как во сне у нее поднимается и опускается грудь, как она под покрывалом передвинула ногу, как у нее приоткрылся рот и чуть-чуть отвисла к подушке губа, немного перекосив лицо. Все в ней казалось ему прекрасным.
Просыпаясь, она вздрагивала, потом какое-то время изумленно смотрела на него, как будто видела впервые в жизни. Это был кто-то чужой, смуглый, обветренный, притаившийся в углу ее спальни. Она старалась ничем не выдать это странное чувство и улыбалась ему. Но в этом не было никакой необходимости: даже ее удивление и мимолетное смятение он боготворил и ловил с ненасытной жадностью.
Зимние месяцы тянулись медленно; она все чаще и чаще отказывала ему. На ночь она обычно накручивала свои длинные волосы на папильотки, а потом надевала коричневый шелковый платок и завязывала его на затылке.
А когда Гэвин подходил к ее постели, говорила: «Нет, нет, ты растреплешь мне волосы. Мне завтра нужно выйти в город, и я не хочу, чтобы волосы были как мочало».
А иногда она жаловалась на головную боль. У нее так часто болела голова, что он в конце концов привез из города доктора Воля, который тщательно ее обследовал.
— Ерунда, — запротестовала она. — У меня это с детства. Поболит и пройдет.
— А как она у вас болит? — спросил доктор Воль.
— Как будто кто-то втыкает иголки в мозг, а потом вытаскивает. Понимаете, о чем я говорю?
Некрасивое лицо доктора Воля сморщилось. Он прописал ей какие то болеутоляющие пилюли:
— Принимайте сразу после обеда. Может быть, тогда боли прекратятся.
А если не болела голова, она жаловалась на рези в нижней части живота.
— Не понимаю, — говорила она Гэвину. — У матери они тоже бывали. Может, это наследственное. Так сильно режет. Но завтра, дорогой, мне будет лучше. Да-да, обязательно, я знаю.
И он со всем этим смирялся, заботливо ей прислуживал и становился все нежнее. Он хотел отвезти ее к докторам в Санта-Фе. А если врачи в Санта-Фе не помогут, тогда — в Денвер.
— Почему бы нам весной не поехать в Нью-Йорк? — спрашивала она.
— В Денвере врачи ничуть не хуже, чем в Нью-Йорке, — Гэвин был мрачен. — Может, в следующем году съездим туда. — Он колебался, вертя в пальцах сигару, потом медленно сказал: — А ты не хочешь, чтобы к нам приехала на время твоя мать? Допустим, в мае, когда хорошая погода.
Она отрицательно затрясла головой:
— Нет, не хочу. Я думаю, ей здесь не понравится. А даже если и понравится — это для нее слишком уж дальнее путешествие. Она стареет…
Гэвин покрылся красными пятнами: миссис де Лонг была на пять лет моложе, чем он.
— Но как бы там ни было, врачи мне не нужны, — сказала Лорел. — Доктор Воль прекрасно справится сам. Мне просто надо немного отдохнуть и не обострять боль. Вот и все. Ты должен быть со мною нежным и осторожным, Гэвин…
Он был нежен и осторожен. Но, чем нежнее становился он, тем холоднее становилась она. Иногда в постели, в момент своего оргазма, он видел, как она закусывает губу и отворачивает лицо.
— Я тебе сделал больно? — спрашивал он, тяжело дыша.
— Немножко… но ничего, продолжай…
Изредка она выдавливала из себя стон удовольствия. Случалось это редко, но все же достаточно часто, чтобы заставить его поверить в ее желание, достаточно часто, чтобы убедить его и заставить терпеливо ждать и надеяться. Он стал угрюмым и как никогда внимательным, надеясь, что сможет уловить тот миг, когда она окажется податливой и будет хотеть его так, как хотела в первые недели их совсеместной жизни.
С наступлением весны ей как будто стало лучше. На щеках проступил румянец, и в первый же теплый день она взяла свою лошадь и отправилась покататься по долине в одиночку. Деревья щеголяли первыми лопнувшими почками, выбросив белые, розовые, фиолетовые розетки. После долгого зимнего покоя земля оживала вновь, нетерпеливо пробуждаясь. И Лорел томилась, будто и она должна была вот-вот расцвести, будто и она вот-вот пустит росток, который пробьется сквозь податливый суглинок. Воздух был свеж и бодрил. В ней шевельнулась любовь к Гэвину — ведь это его долина, это он привез ее сюда, положив к ее ногам свою жизнь и свою землю. Она обязательно постарается больше любить его, быть к нему добрей…
Тут она заметила одинокого всадника на горизонте. Он скакал в ее сторону. Она ждала, и сердце билось все быстрее. Он подъехал ближе и приподнял шляпу — это был ранчер с дальнего конца долины. Она вежливо кивнула в ответ.
К обеду тучи накрыли землю, похолодало, тени расползлись повсюду и слились в темный, все поглотивший покров. Настроение у нее испортилось, и она быстро поскакала назад на ранчо.