На обратном пути мы вдоволь посмеялись, вспоминая стычку в парке, незадачливого верзилу и его собаку, так охотно последовавшую за нами. На миг показалось, что все наладилось. Но веселье было недолгим.
Ингве расстарался и к нашему возвращению сварил суп, но у нас не было аппетита. Мы даже не улыбнулись, когда Ингве, разливая суп, макнул в кастрюлю свой галстук.
Мама чувствовала себя бестолковой неудачницей.
– Ты права, – пробормотала она, застыв над тарелкой. – Мне надо больше заботиться о доме. Пора мне стать нормальной мамашей.
И весь вечер она старалась быть нормальной мамой. Бороздила пол чудовищным блестящим пылесосом, который ревел так, что не давал разговаривать. Потом долго терла оконные стекла, так, что они скрипели, словно моля о пощаде. Затем обмела паутину, сгребла в кучу грязную одежду, распаковала ящики и картонки, расставила по местам мебель, полила цветы, заварила чай и все это время была абсолютно невыносимой.
– Не думайте, что я все это делаю в охотку, – приговаривала она время от времени раздраженным плаксивым голосом, какой бывает у нормальных матерей.
Когда в надраенных полах отразилось вечернее небо, мама велела Ингве повесить хрустальную люстру. Как только бедолага, держа люстру обеими руками, вскарабкался на шаткий стул, лицо у него позеленело, а колени задрожали. Люстра зазвенела, словно тысяча крошечных колокольчиков, а стул, дробно постукивая ножками, заплясал по полу.
– Что с тобой? – изумилась мама.
Я остолбенела: вот уж не знала, что этот зануда умеет так ловко балансировать.
– Помогите мне слезть! Помогите слезть! – верещал Ингве, меж тем как стул сам собой маршировал мимо журнального столика в прихожую.
В ту самую минуту, когда стул добрался до порога и я уже стала гадать, как он одолеет это препятствие, мама подхватила и Ингве, и люстру. Ноги у бедняги дрожали, а лицо покрылось испариной.
– Милый, ну как ты? – встревоженно спросила мама, и голос у нее стал прежним, не как у нормальной матери.
– Ничего, – пискнул Ингве. – Скоро пройдет. Просто я немного боюсь высоты, у меня от нее голова кружится.
Он рухнул на стол в кухне, и мама принялась обтирать его жалкие волосенки мокрой салфеткой. На время она забыла, что решила быть нормальной мамой. И я подумала, что пусть, пожалуй, остается такой, как есть. Хотя бы в главном.
Я задумчиво глядела в стеклянный шар, полученный в день рождения. Он почему-то лежал на кухонном столе. Вдруг внутри что-то вспыхнуло. Красная точка стала расти, и скоро весь шар пылал, как свеча на снегу. Я увидела, как в этом сиянии возник синий четырехугольник, стал расти и превратился в дверь со стеклянными окошками и ручкой. Совсем как наша входная дверь, только поменьше – всего несколько сантиметров высотой. Вот ручка повернулась, и дверь открылась. В щелку я успела заметить белые и желтые нарциссы и гиацинты вдоль дорожки и фруктовые деревья вдалеке. Увидела, как мелькнула тень на тропинке возле вишни. Я затаила дыхание, словно образ внутри – это свеча, которая может погаснуть от малейшего дуновения. А потом дверь, отблески огня и все остальное исчезло так же внезапно, как и появилось.
Что это было?
– Греза, – объяснил Ингве, когда я рассказала ему и маме о том, что увидела в стеклянном шаре. – Если долго смотреть в одну точку, то становишься словно загипнотизированный. В голове возникают всякие видения, как во сне. Понимаешь?
Ингве мастер все растолковывать. Ни я, ни мама не слушали его разглагольствований. Но ему было все равно. Он этого не замечал.
– Милая, – сказала мама, – то, что ты видела, означает, что скоро к нам придут гости.
– Не забивай девочке голову всякой чушью! – нахмурился Ингве. Одной рукой он крепко держал колени, которые все еще дрожали.
Но я-то догадалась, кто к нам придет.
Килрой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В КОТОРОЙ К НАМ ПРИХОДИТ ГОСТЬ, ЗАВОДИТ ЧАСЫ И СООБЩАЕТ ПЕЧАЛЬНУЮ ВЕСТЬ
На следующее утро в шесть часов к нам в дверь забарабанили так, что стекла в окнах зазвенели.
– Стучат! – крикнул Ингве.
Его голос донесся из туалета: бедняга страдает от запоров и каждое утро сидит там, стонет и кряхтит. С вечера он пригоршнями запихивает в себя изюм и чернослив, чтобы утром дела шли побыстрее, но все без толку.
– Не слышите, что ли, стучат! – не унимался Ингве.
Конечно, мы слышали. Снизу продолжали доноситься тяжелые удары.
Это наверняка Килрой! Кто-то нашел его и привел к нам! Может, он ранен или заболел, оттого и подняли такой шум.
Я мигом слетела по ступенькам. Мама, против обыкновения, уже встала и тоже спустилась в прихожую. Она подошла к двери и распахнула ее. Мы обе ожидали увидеть Килроя, щурящего глаза и виляющего хвостом, и потому посмотрели вниз.
Никакого Килроя не было!
На пороге стояла пара черных дамских сапог. Над ними развевались на утреннем ветру мешковатые белые кальсоны, а еще выше – широченная белая ночная рубаха больничного образца, подвязанная обрывком красной резиновой трубки. На шее на массивной золотой цепочке болтались старинные золотые часы.
Перед нами был рослый восьмидесятилетний старик, совершенно лысый, с большими вислыми седыми усами. Чуть раскосые голубые глаза бодро смотрели на нас. Старик радостно фыркнул. Выглядел он весьма величественно.
– Ольга! – прогремел он.
– Отец! – ахнула мама.
Это был дедушка.
Огромными ручищами он обхватил мамину голову и громко расцеловал маму в обе щеки. Слезы ручьем текли по его впалым щекам, и усы намокли. Потом дедушка сгреб меня за талию и поднял к своему лицу. Изо рта у него пахло луком и землей. Он покачал головой и так на меня посмотрел, словно видел насквозь. Взгляд его был полон сочувствия, мне стало не по себе. Что он разглядел у меня внутри?
– Бедняжка, – ласково прошептал дедушка, осторожно поставил меня на пол и торжественно поцеловал в лоб.
– Как ты сюда попал? – изумилась мама.
– Я пришел, чтобы остаться, дочка. Помоги-ка мне стащить эти чертовы колодки.
Он неловко поднял одну ногу и потряс сапогом на высоком каблуке. Как он сумел в них доковылять до нашего дома, осталось загадкой.
– Где, скажи на милость, ты их раздобыл?
– В больнице, дорогуша. В раздевалке для персонала. Это старшей медсестры. Единственные, которые мне пришлись впору.
Сапоги сидели как влитые. Мы с мамой тянули их изо всех сил. С глухим вздохом они наконец покинули дедушкины ноги.
И в тот же миг забили часы – нестройно и вразнобой.
Дедушка вздрогнул и поднес к глазам свои золотые часы.
– Так-то ты следишь за часами, нескладеха, – проворчал он.
Босиком он обошел дом, проверил и завел все часы.
Дедушка переходил из комнаты в комнату.
Дойдя до туалета, он дернул дверь и обнаружил там Ингве, потного, сизого от натуги.
– А ты кто такой? – гаркнул дедушка.
Ингве в страхе вскочил, путаясь в штанах, протянул деду руку и представился:
– Ингве Лаурин.
Дедушка отступил на шаг, громко фыркнул и смерил Ингве оценивающим взглядом.
– Что это ты напялил на себя? – проворчал он. – Надо одеваться приличнее.
Дедушка круто повернулся и покинул Ингве, который растерянно проводил глазами величественную фигуру в развевающихся белых одеждах. Уши у бедняги пылали.
Дедушка расположился в огромном дубовом кресле-качалке с резными львиными головами на спинке. Он медленно покачивался и дымил одной из маминых черных сигарет. Над чашками с чаем поднимался пар, сухари лежали на блюдце нетронутые.
– Я пришел сюда умирать, – объявил дедушка. – Вот зачем я пришел.