При мысли о том, что мачеха, несомненно, видела письмо, ей сделалось дурно.
– Ах, я не в силах писать еще раз! – простонала она. Отчаянию ее не было предела!
Меченосец со стыда не посмел показаться на глаза Митиери и спрятался в комнате своей жены.
Митиери так и не узнал ни о чем и поспешил прийти, как только стемнело.
– Почему вы мне ничего не ответили? – спросил он.
– На беду, письмо мое попало в руки матушки, – ответила Отикубо.
Митиери думал уйти, как только начнет светать, но, когда он проснулся, на дворе уже стоял белый день, кругом сновало множество людей, нечего было и надеяться проскользнуть незамеченным. Он снова вернулся к Отикубо.
Акоги, как всегда, принялась хлопотливо готовить завтрак, а молодые люди стали тихо беседовать между собой.
– Сколько лет исполнилось вашей младшей сестре Синокими? – спросил между прочим Митиери.
– Лет тринадцать – четырнадцать. Она очень мила.
– Ах, значит, это правда! Я слышал, будто отец ваш – тюнагон – хочет выдать ее замуж за меня. Кормилица Синокими знакома кое с кем из моих домашних. Она принесла письмо из вашего дома, в котором идет речь о сватовстве. Мачеха ваша тоже очень хочет, чтобы этот брак устроился, и кормилица стала вдруг осаждать моих домочадцев просьбами помочь в этом деле. Я собираюсь попросить, чтобы вашей семье сообщили мой отказ, поскольку я уже вступил с вами в брачный союз. Что вы об этом думаете?
– Матушке это, верно, будет очень неприятно, – проговорила Отикубо, и ее детски наивный ответ пленил Митиери.
– Ходить сюда к вам на таких правах кажется мне унизительным. Я бы хотел поселить вас в каком-нибудь хорошем доме. Согласны ли вы?
– Как вам будет угодно.
– Вот и прекрасно.
В таких беседах коротали они время.
***
Наступил двадцать третий день одиннадцатого месяца.
Муж третьей дочери, Саннокими, – куродо внезапно получил весьма лестное для него назначение. Он должен был вместе с другими молодыми людьми из знатнейших семейств принять участие, как один из танцоров, в торжественных плясках на празднике мальвы[23] в храме Камо. До этого праздника оставались считанные дни. Госпожа Китаноката голову теряла, хлопоча, чтобы все наряды поспели вовремя.
«Вот еще напасть!» – тревожно думала Акоги, опасаясь, что Отикубо опять засадят за шитье. Опасения ее не замедлили сбыться. Китаноката скроила для зятя парадные хакама и велела слуге отнести их Отикубо. А на словах приказала передать:
– Сшей сейчас же, немедленно. У нас много спешной работы.
Отикубо еще не вставала с постели. Акоги ответила за нее:
– Барышне что-то нездоровится со вчерашнего вечера. Я передам ей приказ госпожи.
С тем слуга и ушел. Увидев, что Отикубо хочет сейчас же приняться за шитье, Митиери стал ее удерживать.
– Одному мне будет скучно.
Китаноката между тем спросила у слуги:
– Ну что, начала она шить?
– Нет, Акоги сказала, что барышня еще изволит почивать.
– Что такое? «Изволит почивать»! Выбирай слова с оглядкой, невежа! Разве можно о какой-то швее говорить так, как ты говоришь о нас, господах. Слушать противно! И как только этой лежебоке не стыдно спать среди белого дня! Совсем не знает своего места, до чего глупа, просто жалость берет, – презрительно засмеялась Госпожа из северных покоев.
Скроив для зятя ситагасанэ[24] , она сама понесла шитье к падчерице. Отикубо в испуге выбежала к ней навстречу.
Увидев, что девушка еще и не принималась шить парадные хакама, мачеха вышла из себя:
– Да ты к ним еще и не притрагивалась! Я-то думала, что они уже готовы! Для тебя мои слова – звук пустой! Последнее время ты словно с ума сошла, только и знаешь, что вертишься перед зеркалом и белишься!
Сердце у Отикубо замерло. При мысли, что Митиери все слышит, она чуть не лишилась сознания.
– Мне немного нездоровилось, и я отложила шитье на час-другой… Но скоро все будет готово!
И Отикубо торопливо взяла в руки работу.
– Смотрите-ка пожалуйста, не подступись к ней, словно к норовистой лошади! Нет у меня другой швеи, а то разве я стала бы просить такую заносчивую гордячку. Если и это платье не будет скоро готово, то можешь убираться вон из моего дома.
В гневе она бросила шитье на руки Отикубо, но только встала, чтобы уйти, как вдруг заметила, что из-за полога высунулся край шелковой одежды Митиери.
– Это еще что? Откуда это платье? – спросила Китаноката, остановившись на ходу.
Сообразив, что вот-вот все откроется, Акоги ответила:
– Это одни люди дали барышне шить.
– А-а, вот как! Выходит, она шьет для чужих в первую очередь, а свои, дескать, подождут! Для чего же, спрашивается, держать ее в доме! Ах, нынешние девицы не знают стыда!
И мачеха вышла, не переставая ворчать. Сзади вид у нее был самый нелепый. От частых родов волосы у нее вылезли. Жидкие прядки – числом не более десяти – висели, словно крысиные хвостики. А сама она была кругла, как мяч. Митиери внимательно разглядывал ее сквозь щелку занавеса.
Отикубо, вся дрожа от волнения, принялась за шитье.
Митиери потянул ее к себе за подол платья.
– Идите сюда ко мне!
Отикубо поневоле пришлось подчиниться.
– Что за противная женщина! Не шейте ничего. Надо еще больше ее разозлить, пусть совсем потеряет голову… А что за грубые слова она себе позволила! Неужели и раньше она так с вами разговаривала? Как же вы это терпели? – с негодованием спросил Митиери.
– Увы, я – «цветок дикой груши», – печально ответила Отикубо словами из песни:
Печален наш мир…
Где искать спасенья?
Нет горы такой,
Чтоб укрыла от горя,
О цветок дикой груши!
***
Настали сумерки. Опустили решетчатые створки окон, зажгли огонек в масляном светильнике. Как раз когда Отикубо собиралась взяться за шитье, чтобы поскорей от него отделаться, в дверь потихоньку заглянула сама Госпожа из северных покоев. Ей не терпелось узнать, как подвигается работа.
Видит, куски ткани разбросаны в беспорядке, как попало, огонь зажжен, а перед постелью – занавес. Что же это! Спит она мертвым сном, что ли? Мачеха вспыхнула от гнева и принялась вопить:
– Господин мой супруг, пожалуйте сюда! Эта Отикубо издевается надо мной, совсем от рук отбилась. Выбраните ее хорошенько! У нас в доме такая спешка, а она не выходит из-за полога – и откуда только взялся такой! Я его раньше и в глаза не видела…
В ответ послышался голос тюнагона:
– Не кричи на весь двор. Иди сюда поближе!
Постепенно их голоса стали удаляться, так что последних слов нельзя было разобрать.
Митиери первый раз услышал имя Отикубо.
– Что это за имя? Она, кажется, назвала вас «Отикубо»?
Смущенная Отикубо чуть слышно прошептала:
– Ах, не знаю…
– Как можно было дать своей дочери такое имя – «Отикубо» – «Каморка»… Бесспорно, оно годится только для девушки самого низкого звания. Не очень-то красивое прозвище! А мачеха ваша не помнит себя от ярости! Могут случиться большие неприятности. – С этими словами Митиери снова лег на постель.
Отикубо кончила шить хакама и взялась за ситагасанэ. Опасаясь, что она не кончит к сроку, мачеха подступила к тюнагону с неотвязными просьбами, чтобы он сам пошел и как следует отчитал девушку.
Не успел тюнагон открыть дверь, как сразу же, с порога, начал кричать на свою дочь:
– Это что еще, Отикубо, как ты ведешь себя? Ты не слушаешься хозяйки дома, валяешься целыми днями на постели… А ведь ты сирота, лишилась матери и, казалось бы, должна стараться заслужить к себе доброе отношение. Знаешь отлично, что работа спешная, так нет же, набрала шитья от чужих, а для своих ничего делать не желаешь.