Давайте сюда, братья!
И вот три монаха с вычерненными зубами, в панцирях с полным прикладом, при копьях и алебардах за поясом взялись за руки, рванулись вперёд с лихими воплями и прыгнули. Они ухватились за верхушки бамбуковых стволов и с криком «Эйтц!» попытались подтянуться, но ведь Бэнкэй только что срубил эти стволы под корень, и монахов накрыло с головой, понесло и ударило о камни, и больше их не было видно. Прахом легли они в водяную могилу. А когда на том берегу, высоко на склоне горы, дружным хохотом разразились шестнадцать воинов, братия только подавленно молчала.
Потом Преподобный Хитака сказал:
– Это дело рук дурака по имени Бэнкэй. И дураками мы будем, если останемся здесь ещё хоть недолго. А если идти вверх по течению в обход, на это уйдёт несколько дней. Давайте лучше вернёмся в храм и всё хорошенько обсудим.
Никто не сказал на это: «Стыдно! Один за другим прыгнем в реку и умрём!» Все сказали: «Правильно, так и сделаем». И они повернули назад по собственному следу.
Увидев это, Судья Ёсицунэ подозвал к себе Катаоку и сказал ему:
– Окликни ёсиноских монахов и передай: «Ёсицунэ-де признателен им, что проводили его столь далеко, хоть и не сумели переправиться за ним через реку». Это им на будущие времена.
Катаока наложил на свой лук нелакированного дерева огромную гудящую стрелу, выстрелил через ущелье и крикнул:
– Слушайте слово господина! Слушайте слово господина!
Но монахи убредали, словно бы не слыша.
Тогда Бэнкэй в промокших насквозь доспехах взгромоздился на поваленное дерево и заорал им вслед:
– Если кто-либо из вас наставлен в искусствах, глядите сюда! Бэнкэй, знаменитый в Западном храме на горе Хиэй, исполнит танец рамбёси!
Услыша это, монахи приостановились. «Давайте посмотрим», – сказали одни. «Нечего нам смотреть!» – возразили другие. Бэнкэй произнёс:
– Играй, Катаока!
И Катаока с совершенно серьёзным видом принялся отбивать такт боевой стрелой по нижней части лука, припевая: «Мандзайраку, мандзайраку – радость на множество лет…» Бэнкэй танцевал и танцевал, а монахи глядели на него, не в силах повернуться и уйти. Но сколь ни забавно он танцевал, ещё потешнее была песня, которую он повторял снова и снова:
Если весной плывёт по реке
Вишенный цвет,
Какое мы имя дадим реке?
Назовём Ёсино.
Если осенью плывёт по реке
Красный кленовый лист,
Какое мы имя дадим реке?
Назовём Тапута.
Ах, незадача! Зима к концу,
А по реке плывут
Монахи, красные со стыда,
Красные, что кленовый лист!
Один из монахов, неизвестно кто, крикнул:
– Болван ты!
– Если есть у тебя что сказать, говори! – предложил Бэнкэй, и тут наступил вечер.
Когда сгустились сумерки, Судья Ёсицунэ сказал своим самураям:
– Жаль, что не удалось нам беззаботно угоститься вином и яствами, которыми одарил нас от чистого сердца Саэмон из храма Будды Грядущего. Может, кто из вас успел прихватить что-нибудь с собою? Тогда выкладывайте. Нам надлежит отдохнуть, прежде чем двинемся дальше.
Все сказали:
– Когда приблизился враг, мы кинулись бежать наперегонки, и никто ничем не запасся.
– Не очень-то вы предусмотрительны, – произнёс Ёсицунэ. – А я прихватил только свою долю.
Им-то казалось, что побежали все разом, так когда же успел господин их запастись едою? А Ёсицунэ уже извлёк из-под панциря бумажный свёрток, а в нём двадцать лепёшек моти в мандариновых листьях. Он подозвал Бэнкэя и сказал:
– Всем по одной.
Бэнкэй разложил лепёшки на расстеленном кафтане, затем наломал веток дерева юдзуриха и принялся откладывать на них одну лепёшку за другой, приговаривая:
– Одну для будды Единого Пути Итидзё; одну для будды Прозрения Бодай; одну для бога Досодзина, охранителя дорог; и одну для защитника буддийского учения Сандзингохо, горного духа.
Он взглянул на оставшиеся лепёшки. Их было шестнадцать. Людей тоже было шестнадцать. Он положил одну лепёшку перед господином, четырнадцать роздал товарищам и объявил:
– Теперь осталась одна. Добавим её к четырём для богов и будд и посчитаем, что эти пять достались мне.
Взысканные такой милостью господина, все воины с лепёшками в руках громко восплакали.
– Сколь печален сей мир! – стенали они. – Во дни процветания, когда желал господин наш явить свою милость, то дарил нас за верность отменным доспехом либо резвым конём, а ныне рады тому мы, что пожаловал нас он лепёшкой! Сколь это печально!
И они омочили слезами рукава доспехов. Судья Ёсицунэ тоже пролил слезу. И Бэнкэй заплакал было навзрыд, но тут же сделал вид, будто всё ему нипочём, и сказал так:
– Дураки вы, как можно рыдать оттого лишь, что кто-то принёс подарки и вас оделил? Кто верен богам и буддам, того не одолеть никому! А думать лишь о своём спасении – разве это не значит отступить перед кем-то? Впрочем, жаль, что вы растерялись и бежали с пустыми руками. У меня же хоть и не много, но тоже есть кое-что в запасе.
С этими словами он вытащил двадцать лепёшек. Господин кивнул благосклонно, а Бэнкэй уже преклонил перед ним колени, извлёк из-под панциря некий большой чёрный предмет и положил на снег. «Что такое?» – подумал Катаока, подошёл и взглянул. Оказалось, что это бамбуковая фляга, полная вина. Между тем Бэнкэй вытащил из-за пазухи две глиняных чарки, поставил одну перед господином и трижды подряд её наполнил. Затем он потряс флягу и сказал:
– Питухов много, а фляга одна. Вволю не будет. Ну, хоть понемножку.
Обнёс по очереди товарищей, а тем, что осталось, три раза наполнил чарку для себя самого.
– Пусть хоть дождь, хоть ветер, а нам сегодня ночью и горя мало, – объявил он затем.
И эта ночь благополучно миновала.
Настало утро двадцать третьего числа двенадцатого месяца.
– Трудны эти горные тропы, – сказал Ёсицунэ. – Давайте спускаться к подножию.
Они покинули Вишнёвую долину Сакурадани, спустились к Северным холмам Кита-но ока, где храм Будды Грядущего, и выступили в долину Сигэми. Близко уж было отсюда до людских поселений, и уже стояли рядами убогие лачуги бедняков. Тогда вассалы сказали:
– Беглецам с поля боя опасно таскать на себе доспехи, хоть это им и в привычку. Такие доспехи можно достать где угодно. А сейчас нет ничего дороже жизни.
Под старым деревом в долине Сигэми одиннадцать из них бросили панцири и доспехи, и все стали прощаться, чтобы разойтись кто куда.
Ёсицунэ им сказал:
– В конце месяца муцуки или в начале кисараги будущего года я выступаю в край Осю. К этому времени надлежит нам встретиться в столице у перекрёстка Первого проспекта и улицы Имадэгава.
И они расстались. Кто подался на гору Ковата, на реку Кицугава, в столичные предместья Дайго и Ямасину, кто ушёл в горы Курама. Кое-кто и в столицу пробрался. Судья Ёсицунэ остался один. Не было больше при нём ни самураев, ни слуг, ни «разноцветных». Облачённый в любимый свой панцирь «Сикитаэ», с мечом у пояса, он в ночь на двадцать четвёртое число двенадцатого месяца вступил в город Нара и явился в обитель Праведного Кандзюбо.
Часть шестая
О том, как Таданобу тайком пробрался в столицу
Итак, Сато Сиробёэ Таданобу двадцать третьего числа двенадцатого месяца дошёл до столицы. Дни он проводил, скрываясь в окраинах, а по ночам забирался в город и разузнавал о Судье Ёсицунэ. Однако слухи ходили самые разные, и доподлинно никто не знал. Одни слыхали, будто Ёсицунэ бросился в реку Ёсино, другие говорили, будто он через земли Северного побережья ушёл в край Осю. Так, слушая и не зная, чему верить, проводил Таданобу дни в столице.