То с чашей горькою стенал он: «Где ж удача?»,
То чашу сладкую пригубливал он, плача,
То сердцу говорил: «Чем жар твой возбужден?
Любовь тебе мила иль падишахский трон?
Любовь и царство! Нет, им не ужиться рядом!
Иль к царству устремись, иль к сладостным отрадам.
Встарь барсу неким львом совет был мудрый дан:
«Ослицу на приплод пусти или в Зенджан».
И если, взявши трон, я не вздыхал бы сиро, —
Моя душа сполна все получила б с мира.
Но должен я купить, коль спит счастливый рок,
За сто хотанских царств любимой волосок!
Я с милой спал в саду, луна была на небе.
Мне ложе сторожил недремный светлый жребий.
Уснул счастливый рок, — и пробудился я,
И сердца не нашел. Где милая моя?
Где радости пиров, звенящих вновь и снова.
Цветущий рай, не мгла пристанища земного?
Где созерцание луноподобных лиц?
Где пребывание с царицею цариц?
Где сладкая Ширин и сладкие реченья,
Как бы сладчайших вод сладчайшие теченья?
Где та бездремная полночная пора?
Где сказок череда, что длилась до утра?
Где розы лепесток тугой, сахароносный,
Харвары сахара, что собран с розы росной?
Где руки, что плели среди дворцовых стен
Серебряных тенет благожеланный плен,
И розы-сладостной к щеке прикосновенье,
И гиацинтов кос плетенье, расплетенье?
О, где объятий жар, где ласковость Луны
В безлюдье, в сладкий час полночной тишины,
И кубок, данный мне с приветом и любовью,
И час, когда я ник к блаженства изголовью?
Слова, что молвил я, слова, что слышал я, —
Мне сон их нашептал или мечта моя?
Твердят мне: «Весел будь. Ты — солнце; ни обида,
Ни скорбь не омрачат древнейший трон Джемшида».
Но как же наполнять мне сладким смехом рот?
Ютятся стоны в нем; им наступил черед.
Кого мне призывать? К каким взывать усладам?
Злой ветер пролетел моим весенним садом.
«Ты малодушен был!» — смеется надо мной
Рассудок мой, дразня, мой разжигая зной.
Враги отсутствуют — расти удачи стали,
Мой друг отсутствует — и множатся печали.
Незоркий соловей! Твой неудачлив рок:
Ты гнездный пух сменил на шелковый силок.
Без пользы я стремлюсь к садам великолепья:
Дал ноги оковать я золотою цепью.
Мне цепи не сорвать! Узка моя стезя!
Мне с цепью улетать к возлюбленной нельзя!
Коль дела об одной мы с сердцем не рассудим,
То как же, царствуя, страдать по стольким людям?
Сто утешителей мне надобно иметь.
Сто горьких горестей возможно ли терпеть?
Я на себя с ослов перелагаю грузы,
Посмешищем ослов от этой став обузы.
И солнце и луна — они горят костром,
Сдружившись над земным раскинутым ковром.
Рассеянна душа, — и мраком все одето,
Рассеян сердцем был, — и вот не стало света.
Пусть полон синий сад цветущих звезд игрой, —
Не мощен звездный свет: ведь звезд разрознен рой.
Рассеян свет свечи, — ив нем не стало жара,
Сосредоточенный — властнее он пожара.
Не хочет сердце, нет, чтоб царством правил я.
А с сердцем враждовать не хочет мысль моя.
Вновь сердцу сужденассудьбою темной схватка,
Ко мне, окрепшему, вернулась лихорадка.
Мышь в норку ящериц пробраться не смогла, —
И глупой ко хвосту подвязана метла.
И так уж черный негр обличьем не прекрасным
Страшит, а заболев, он делается красным».
Себя корит Хосров, к себе взывает он:
«Ты силу получил, ты властью осенен.
А коль имеем власть, судьбу смиряем нашу.
Ты властен — женщина с тобой поднимет чашу.
Не должен человек с собою в распре быть.
Всевластный может ли о власти позабыть?
Власть у тебя — и страсть все обрести готова.
«Власть» — лучшего судьба найти не сможет слова.
Все достижения всевластному легки.
Зерном ведь всяких птиц заманишь ты в силки.
Для пропитания посеяна пшеница,
Сей снова, а трава с ней рядом уродится.
Есть власть — и беды все мы можем превозмочь.
Пускай безвластие от нас умчится прочь!»
Так с сердцем пламенным не раз он вел беседу.
Когда придет любовь — терпенья нет и следу.
Но твердо протерпел он разлученья срок,
И час пришел: зарю к нему направил рок.
Стенания Ширин в разлуке с Хосровом
Так в книге начертал великий мастер слова,
Тот словомер, чья речь готова для улова:
Ширин, когда ее оставил шах одну,
Была как бы в цепях, была как бы в плену.
Из влажных миндалей шли розовые струи,
К цветущим миндалям стремясь, как поцелуи.
Овечкой бедною, зарезанной она
Упала в трепете, отчаянья полна.
И в ней не стало сил; она лежит устало.
И с муравьиный глаз ее сердечко стало.
Смел ветер урожай, развеял полный ток!
И наземь ниспадал кровавых слез поток.
Запуталась в силках. Где милый? Стал далек он.
Она в смятении, как беспокойный локон.
Разлука стелет ей свой горестный рассказ.
Колени в жемчугах из моря черных глаз.
То падает она, — пьяна она от муки, —
То в исступлении заламывает руки.
Уста безмолвствуют, иссушен бедный рот.
Сидит у ручейка, что из очей течет.
Прекрасный кипарис дрожит, как листик ивы.
Что мускус рядом с ней и нежный мех красивый!
Вот на земле она. Лежит, как смятый злак,
И мускусных кудрей разбрасывает мрак.
Ногтями, что сродни лишь лепесткам несрина,
Терзает розы щек. О горести пучина!
На сахар уст ключи из миндалей пошли.
Уннаб! Он ноготков кусает миндаля.
То мечется, как мяч, свою смиряя рану,
То изгибается, подобная човгану.
Весна — огнем луны преображенный путь —
Уж распадается как пролитая ртуть.
В ночных набегах мук ее души дорога, —
И лагерь сердца пал, — но мук в засаде много.
И прянули они из мрака на конях,
Терпенья первый полк они разбили в прах.
От корня печени до сердца — разграбленью
Все было предано, все предано томленью.
Султан души разбит; насилу спасся он,
Свой препоясав стан, приветствуя полон.
То день она кляла, когда заныло сердце, —
Как бессердечная, в сердцах бранила сердце,
А то кричала: «Рок! Ты горшей с той поры,
Как существует мир, с людьми не вел игры!
Все, что желанно мне, о чем томлюсь в разлуке,
Ты выхватил из рук, сперва давая в руки.
Ширин! Твоя нога задела ценный клад,
Но за находку ты не видела наград.
Весне открывши дверь, сама, ветров усердней,
Убила ты весну, схватив колючки терний.
Ты светоч избрала из светочей, и свет
Его задула ты, — и светоча уж нет.
К живой воде пришла, и вмиг вода пропала
За то, что с жадностью ты к влаге не припала.
Что у печи нашла? Пылание огня.
Он истомил тебя, все милое гоня.
И ныне ты в огне и в тяжких клубах дыма.
Без нужды ныне ты отчаяньем томима».
То с неба возвещал ей благостный Суруш:
«Ты чаемого жди. Есть утешитель душ».
То див страстей ей мозг укором жег суровым:
«Должна была, Ширин, ты мчаться за Хосровом».
Пробыв немало дней в отчаянья краю,
Ширин в другой предел направила ладью.
С дорожной пылью рок ее сродняет строгий.
Она минует пыль мучительной дороги.
И ко двору Бану приблизилась она.
И стала для Бану ее тоска ясна.
Душа Михин-Бану рыдающей внимала.
Разумных слов Ширин услышала немало:
«Немного потерпи, твоя пройдет беда.
Ты цепью скована, поверь, не навсегда.
Что быстрочастной быть, как роза? Будь мудрее.
Тем раньше рухнет мост, чем водный ток быстрее.
Взгляни, дано мячу и падать и взлетать.
Знай, всякий, кто упал, — поднимется опять.
Прозябнуть, а потом — взрасти всем должно зернам.
В срок все, что связано, развяжет рок проворно.
Желанье сладостней, когда его я длю.
Все быстропьющие — мгновенно во хмелю.
Кто понукать коня для бега не устанет, —
Обгонит всех. Потом — от спутников отстанет.
Осел, что шестьдесят легко взял менов, — он,
Приняв еще пяток, не будет утомлен,
А тучи, что летят, как мчащиеся бури,
Все выплачутся вмиг, — и нет уж их в лазури!
Дух в нынешней беде смирением одень.
Кто знает, что тебе пошлет грядущий день?
Ты унижения была сносить готова,
Немало горестей терпела от Хосрова.