Этот выбор и сопровождавшие его церемонии смутили даже самых смелых.
— Хорошо, я пойду, — решилась госпожа Маниго, запахивая на груди черную шаль. — Но мне хотелось бы знать, что за сюрприз вы нам приготовили.
— Должен подтвердить вашу догадку, сударыня: ничего приятного, и более всех этим удручен я сам. Тем не менее, ваше присутствие необходимо.
Еще он остановился около тетушки Анны и около Абигель, жестом приглашая их присоединиться к группе пассажиров-мужчин, которые ждали в окружении вооруженных матросов.
Потом он подошел к онемевшей от страха Анжелике. На этот раз его поклон был еще ниже, а улыбка еще ироничнее.
— И вас, сударыня, я тоже покорнейше прошу последовать за мной.
— Что случилось?
— Пойдемте со мной, и ваше любопытство будет удовлетворено.
Анжелика повернулась к Онорине, чтобы взять ее на руки, но он встал между ними.
— Нет, на палубе не должно быть детей. Поверьте мне, это зрелище не для них.
Онорина заревела во весь голос. И тут случилось неожиданное. Рескатор сунул руку в кошель, висевший у него на поясе, достал оттуда сверкающий синий сапфир, крупный, как лесной орех, и протянул его девочке. Покоренная Онорина вмиг умолкла. Она схватила сапфир, и уже не замечала ничего вокруг.
— А вы, сударыня, — снова обратился он к Анжелике, — идите наверх и не думайте, что настал ваш последний час. Вы вернетесь к своей дочери очень скоро.
На палубе, на баке, собрался весь экипаж. Каждый был одет на свой вкус и среди многоцветья одежд четко выделялись яркие кушаки и головные платки южан и шерстяные шапки северян-англосаксов, на многих из которых были также меховые безрукавки. Рядом с веснушчатыми, белобрысыми англичанами еще более темнокожими казались два негра и араб. Однако боцман и старшины всех команд марсовых были на сей раз одеты одинаково, в обшитые золотым галуном красные камзолы, и эта форма подчеркивала, что они тут начальники — унтер-офицеры.
Меднокожий индеец, стоящий рядом с волосатым, бородатым Никола Перро, довершал эту пеструю картину человеческих рас, которой никто бы не отказал в живописности.
Анжелика никогда бы не подумала, что экипаж «Голдсборо» так многочислен. Чаще всего матросы были рассыпаны по реям и вантам, и она привыкла видеть на фоне неба только их силуэты, с обезьяньей ловкостью снующие в высоком лесу мачт, рей и парусов. Там, в своих владениях, они хохотали, перекликались друг с другом, пели, но все эти звуки проносились над головами пассажиров, не привлекая их внимания.
Спустившись с высот, матросы явно чувствовали себя не в своей тарелке на палубе, хотя она тоже качалась. Они утратили поражающую воображение акробатическую ловкость «тех, что на парусах» и сделались вдруг скованными и неуклюжими. Теперь стало заметно, что в их лицах есть нечто общее — выражение у всех было скорее строгое, чем веселое, глазам — и темным, и светлым — был присущ особый блеск, отличающий тех, кто привык настороженно вглядываться в горизонт в ожидании опасности, а надбровные дуги несколько выступали вперед, словно защищая глаза от яркого солнца.
Анжелика чувствовала, что ее спутницы так же неприятно поражены видом экипажа, как и она сама. Одно дело видеть весельчаков-матросов, прогуливающихся по пристаням Ла-Рошели, и совсем другое — увидать их посреди пустынных просторов океана, где они оторваны от всех земных радостей и потому становится очевидным то, чего не замечаешь на суше, — что эти мужчины намного суровее и жестче тех, кто каждый день встречается на улицах с женщинами и детьми, а вечерами греется у домашнего очага. Оказавшись с моряками лицом к лицу, гугенотки ощущали одновременно жалость и страх. Перед ними были люди иной, чем они, породы. Эти матросы почитали за ценность только свое морское ремесло, и все живущие на суше были для них совершенными чужаками.
Ветер развевал широкий плащ Рескатора. Он стоял немного впереди своих матросов, и Анжелика подумала, что он хозяин всех этих странных и чужих людей, что он сумел подчинить себе этих строптивых упрямцев и понять их сумрачные души, обитающие в топорно скроенных телах.
Какой же властью нужно обладать: над жизнью, над стихиями, над самим собой, чтобы внушить уважение этим сорвиголовам, этим заблудшим сердцам, этим дикарям, враждующим со всем светом?
Все молчали. Слышалась только могучая симфония ветра, играющего на струнах снастей. Матросы стояли, потупив глаза, словно окаменевшие от некоего общего тягостного чувства, причина которого была ведома им одним. В конце концов эта подавленность передалась и протестантам, сгрудившимся на другом краю палубы, около фальшборта.
Именно к ним повернулся Рескатор, когда наконец заговорил.
— Господин Мерсело, вчера вечером вы требовали наказать того, кто оскорбил вашу дочь. Вы будете удовлетворены. Правосудие свершилось.
Он показал рукой вверх, и все подняли головы. По толпе гугенотов пронесся ропот ужаса.
В тридцати футах над ними, на рее фок-мачты тихо покачивалось тело повешенного. Это был мавр.
Абигель закрыла лицо руками. По знаку Рескатора матросы отпустили ручку ворота, веревка, на которой висел казненный, быстро размоталась, и он, упав на середину палубы, остался лежать там, неподвижный, бездыханный.
Из-под распухших, слегка приоткрытых губ мавра Абдуллы блестели белые зубы. Таким же мертвым перламутровым блеском отсвечивали и белки его полузакрытых глаз. Расслабленное тело лежало в позе столь естественной, что казалось, будто он спит, однако его кожа уже приняла сероватый оттенок смерти. От вида этой нагой безжизненной плоти всех зрителей, стоящих на холодном утреннем ветру, пробирала дрожь.
Анжелика вновь увидела мысленным взором, как голый Абдулла простирается ниц у ног хозяина, сокрушенный сознанием своей вины, снова услышала его хриплый голос, бормочущий по-арабски: «Я поднял на тебя руку, и твоя рука покарает меня. Хвала Аллаху!»
Два негра выступили вперед, торопливо и печально бормоча какую-то молитву. Они подняли своего собрата, сняли с его шеи позорную петлю и понесли труп в сторону бушпритаnote 21. Шеренга матросов расступилась, пропуская их, и снова сомкнулась.
Рескатор продолжал смотреть на протестантов.
— А теперь я скажу вам одну вещь, которую вам надлежит запомнить раз и навсегда. Я приказал повесить этого человека не потому, что он посягнул на честь вашей дочери, господин Мерсело, а потому, что он ослушался меня. Когда вы, ваши жены и дети поднялись на борт моего корабля, я отдал экипажу строжайший приказ. Моим людям запрещалось приближаться к вашим женам и дочерям или оказывать им неуважение.., под страхом смерти. Пренебрегая этим запретом, Абдулла знал, чем рискует. И теперь он поплатился за неповиновение.
Рескатор подошел к гугенотам ближе, стал напротив Маниго и одного за другим оглядел Берна, Мерсело и пастора Бокера, которых остальные, по всей видимости, почитали за руководителей общины. Раздуваемые ветром полы его плаща разошлись в стороны, и ларошельцы увидели, как его руки в перчатках сжали рукоятки двух заткнутых за пояс пистолетов.
— Напоследок я хочу добавить еще кое-что, — продолжал он тем же угрожающим тоном, — и крепко запомните это на будущее. Господа, все вы из Ла-Рошели, и вам известны законы моря. Вы знаете, что на «Голдсборо» я единственный хозяин после Бога. Все, кто находится на корабле: офицеры, матросы, пассажиры — обязаны мне повиноваться. Я повесил этого мавра, моего верного слугу, потому что он нарушил мой приказ… И если когда-нибудь мой приказ нарушите вы, знайте: я вздерну и вас…
Глава 23
Она смотрела на него жадно, неотрывно, она пожирала его глазами. Как он одинок!
Один на ветру. Вот так же стоял он тогда на крутом берегу под Ла-Рошелью.
Так одиноки бывают те, кто не похожи на других.
И однако он нес это одиночество с той же непринужденной легкостью, с какой носил свой широкий черный плащ, тяжелые складки которого так красиво развевались на ветру.
Он вынес на своих сильных плечах все тяготы жизни и — богатый или бедный, могущественный или гонимый, здоровый или больной — никогда не сгибался и никому не жаловался. В этом проявлялось его благородство.
Он всегда, что бы с ним ни случилось, останется знатным сеньором.
Анжелике хотелось подбежать к нему, чтобы в его неиссякаемой силе найти опору для своей слабости — и в то же время она хотела прижать его к сердцу, чтобы он наконец отдохнул.
Свисток боцманской дудки разогнал экипаж по местам. Матросы рассеялись по мачтам и реям. С мостика на юте капитан Язон выкрикивал в медный рупор команды.
На реях развернулись паруса. Картина вновь оживала.
Протестанты молча покинули палубу. Анжелика осталась. Сейчас для нее существовали только она и он и Вокруг, куда ни глянь, — далекая линия горизонта.
Жоффрей де Пейрак повернулся и увидел ее.
— На море такая казнь в назидание другим, чтоб не забывали о дисциплине,
— обыденное происшествие. Тут не из-за чего волноваться, сударыня. Вы плавали по Средиземному морю, побывали в руках пиратов и работорговцев, и вам все это должно быть известно.
— Да, конечно.
— Власть предполагает также и обязанности. Приучить экипаж к дисциплине и затем поддерживать ее — трудная задача.
— Я знаю и это.
И она с удивлением вспомнила, как командовала своими крестьянами, воюя с королем, и лично вела их в бой.
— Мавр тоже это знал, — проговорила она задумчиво. — Я поняла, что он сказал вам вчера вечером, когда мы застигли его на месте преступления.
Перед ее мысленным взором вдруг ожила вчерашняя сцена со всем ее бесстыдством, необычностью и жгучим сладострастием, и от смущения она густо покраснела.
Ей вспомнилось, как она невольно сжала руку мужчины, стоявшего тогда рядом с ней, — его руку. Ей казалось, что ее ладонь все еще ощущает то прикосновение, его мускулистую, твердую, как дерево, плоть под тканью камзола. Ее любимый…
Он здесь! Эти губы, о которых она столько грезила, — вот они, не прикрытые жесткой маской, такие же, как прежде, живые, теплые.
Ей больше не нужно гоняться за вечно ускользающим воспоминанием. Он здесь, он рядом!
А то, что их разделяет, — все это пустяки. Они исчезнут сами собой. И от сознания, что мечта, так долго жившая в ее душе, стала явью, все ее существо охватило ликование. Она стояла перед ним, не смея шевельнуться и не видя ничего, кроме него.
Сегодня вечером с другого конца корабля в море сбросят тело казненного.
Любовь.., смерть. Время продолжает ткать свое полотно, вплетать в нити судеб то, что творит жизнь, и то, что приближает ее конец.
— Я думаю, вам лучше вернуться к себе, — сказал наконец Жоффрей де Пейрак.
Она опустила глаза и склонила голову, показывая, что поняла и повинуется.
Конечно, между ними еще есть преграды. Но все это мелочи. Стены самые непреодолимые, из-за которых она тщетно звала его, ломая руки, те стены, имя которым — разлука и смерть, уже рухнули.
Все остальное не имеет значения. Настанет день, когда их любовь возродится.
Госпожа Маниго вдруг повернулась к Бертиль и с размаху влепила ей пощечину.
— Грязная потаскушка! Теперь вы, наверное, удовлетворены? Ведь на вашей совести смерть человека!
Поднялся страшный шум. Несмотря на все свое уважение к супруге судовладельца, госпожа Мерсело вступилась за свое чадо:
— Вы всегда завидовали красоте моей дочери, ведь ваши-то…
— Какой бы красоткой ни была ваша Бертиль, ей не следовало снимать корсаж и выставлять напоказ свои прелести перед негром. А вам словно и невдомек, что такие штучки до добра не доводят!
Их не без труда развели.
— Да успокойтесь вы, женщины! — рявкнул Маниго. — Вцепляясь друг другу в волосы, вы не поможете нам выбраться из этого осиного гнезда.
Повернувшись к своим друзьям, он добавил:
— Утром, когда он к нам заявился, я подумал, что он пронюхал про наши планы. Но, к счастью, пронесло.
— И все же он что-то подозревает, — озабоченно пробормотал адвокат Каррер.
Они замолчали, так как в твиндек вошла Анжелика. Дверь за ней затворилась, и тотчас послышалось звяканье цепи, на которой крепился висячий замок.
— Не будем питать иллюзий, мы здесь не более, чем пленники! — заключил Маниго.
Габриэль Берн в этом разговоре не участвовал. Его задержали наверху два матроса, которым было приказано — со всей любезностью, однако всенепременно
— препроводить его к монсеньору Рескатору.
«Странно, — подумал Жоффрей де Пейрак. — Сейчас, когда я с ней разговаривал, она смотрела на меня так, словно она меня любят. Можно ли ошибиться, когда видишь такой взгляд?»
Он все еще размышлял об этом удивительном мгновении, таком мимолетном, что его даже взяло сомнение, — а было ли оно на самом деле, — когда дверь отворилась и вошел гугенот.
— Садитесь, сударь, — сказал Жоффрей де Пейрак, указывая на стоящее напротив кресло.
Габриэль Берн сел. Он сразу решил, что учтивость капитана не предвещает ему ничего хорошего, — и оказался прав.
После довольно долгого молчания, когда противники присматривались друг к другу, дуэль началась.
— Ну как ваши дела с женитьбой на госпоже Анжелике? Каковы успехи? — в глухом голосе Рескатора сквозило ехидство.
Берн даже бровью не повел. Жоффрей де Пейрак с досадой отметил про себя, что гугенот умеет владеть собой. «Эта туша и не думает уворачиваться от моих уколов, — подумал он. — И не собирается на них отвечать. Но как знать, не измотает ли он меня уже одним своим немалым весом и не заставит ли совершить какой-нибудь промах».
Наконец Берн тряхнул головой.
— Я не считаю нужным обсуждать эту тему.
— А я считаю. Эта женщина меня интересует. И мне приятно говорить о ней.
— Вы тоже собираетесь сделать ей предложение? — на этот раз ехидство зазвучало в голосе Берна.
— Разумеется, нет! — смеясь, сказал Рескатор.
Смех собеседника был гугеноту непонятен, и в нем с новой силой вспыхнула ненависть. Но внешне он остался спокоен.
— Вероятно, вызывая меня к себе, вы, сударь, желали узнать, намерена ли госпожа Анжелика уступить вашим бесстыдным домогательствам и готова ли она вам в угоду поломать себе жизнь и разорвать свою дружбу со мной?
— Кое-что из этого действительно входило в мои намерения. Итак, каков же будет ваш ответ?
— Я думаю, она слишком умна, чтобы попасться в ваши сети, — отвечал Берн с тем большей твердостью и горячностью, что сам он — увы! — отнюдь не был в этом уверен. — В моем доме она старалась забыть свою прежнюю бурную жизнь. Она не может отбросить все то, что нас связывает. Нашу дружбу, согласие, взаимопонимание… Я спас жизнь ее дочери.
— Ах, да! Я тоже. Выходит, мы с вами соперничаем уже не из-за одной женщины, а из-за двух.
— Девочка значит для нее очень много! — сказал Берн с такой угрозой в голосе, будто намеревался не на шутку устрашить противника. — Госпожа Анжелика никогда от нее не откажется! Ни для кого!
— Я знаю. Но у меня тут есть, чем завоевать расположение этой юной особы.
Откинув крышку ларца, он, как бы играя, пропустил между пальцами горсть драгоценных камешков.
— Насколько я понял, девочка неравнодушна к блеску драгоценностей.
Габриэль Берн сжал кулаки. Всякий раз, когда он оказывался с Рескатором лицом к лицу, ему начинало казаться, что перед ним не человек, а исчадие ада. Он возлагал на него вину за все то злое, что обнаружил недавно в себе самом, и за те муки, которые испытывал, когда вселившиеся в него демоны принимались его искушать. Воспоминание о том, что произошло между ним и Анжеликой минувшей ночью, преследовало и терзало его так неотступно, что на повешенного мавра он взирал с безучастием автомата.
— Как ваши раны? — сладким голосом спросил Жоффрей де Пейрак.
— Не беспокоят, — коротко ответил Берн.
— А эта? — продолжал злой демон, показывая на окровавленную тряпку, которой была обмотана рука торговца, пострадавшая от зубов Анжелики.