– Командир группы пишет о вас как о парне, который слишком много думает. Прекрасно. Я как раз искал кого-нибудь, кто способен размышлять в течение очень долгого времени. У меня есть работа для вас, работа в штабе. Отправляйтесь в штаб авиадивизии, передайте им привет от меня и сообщите, что я посылаю им того, кто умеет думать. Сегодня это большая редкость. Вы будете помощником офицера разведки, но лишь временно. Никакого официального перевода. Мы посмотрим, из какого теста вы сделаны. Ну, берите свои бумаги. Позже вы сможете продолжить боевую службу.
– Но я непригоден к полетам, герр оберст.
– Почему?
Я рассказал ему о своей аварии в Балше и положил перед ним медицинское свидетельство.
– Это не имеет значения. Я принял решение. Вы должны меньше интересоваться тем, что думают другие. Поверьте мне, никто не заметит этого. Если бы я только знал, о чем они там в Генеральном штабе думают. Обратитесь к медикам через несколько месяцев. Война ведется не только в «Мессершмиттах», мой мальчик. Вы также должны вести бюрократическую войну. Точно. Вы можете идти.
Проходя мимо секретарши, я шепнул ей:
– Я люблю вашего оберста.
Слегка польщенная, она ответила:
– О, шеф – славный малый.
Она выписала мне дорожные документы.
Когда я добрался до метро, я сказал сам себе: «Хорошо, я все еще в люфтваффе, даже если я и стал курьером Генерального штаба».
В штабе авиадивизии я обнаружил лихорадочную деятельность, там было множество женщин-военнослужащих, и время от времени мне казалось, что в нем одни офицеры, майоры, оберсты и горстка гауптманов. Я был одним из немногих лейтенантов и понял, что должен исполнять работу обычного солдата, регистрируя рапорты, отправлять циркуляры. Это была моя работа, а в остальное время я должен был держать рот на замке. Силы небесные! Какое море бумаг, какой океан бюрократизма. Стопки бумаг, тонны бумаг, неограниченный поток.
Так что это было то, с чем мы воевали. У меня было множество возможностей видеть и слышать и времени для размышлений.
Сердце этой безупречной машины было известно как штаб-квартира люфтваффе[161]. Три этажа наверху и столько же под землей, бункер из стали и бетона, абсолютно непробиваемый бомбами. Даже когда я был в боевом подразделении, меня охватывали сомнения. Теперь же, когда меня перевели в штаб, я стал отъявленным циником.
Внутри здания была огромная люминесцентная карта, похожая на киноэкран. Каждый самолет, который появлялся на территорией рейха, показывался на карте миниатюрным значком и держался под постоянным наблюдением. Это был бесспорный успех науки. Радары на границах страны засекали его, и очень замысловатая аппаратура проецировала его отметку на экран в этом нервном центре противовоздушной обороны. Здесь сходились все линии – от станций радиоперехвата, радиостанций, радарных центров и т. д. Все донесения с бортов самолетов, переговоры пилотов по двухсторонней связи, малейшее слово, представлявшее интерес, прослушивались. Это был мир кабелей, телевизионных экранов, люминесцентных лучей и катодных трубок.
Можно было почти увидеть каждый пропеллер, принадлежавший «Мессершмитту», «Крепости» или «Либерейтору».
Лицом к экрану, за пультом на помосте, сидел офицер управления. Ему было достаточно нажать на кнопку, чтобы направить в любой конкретный сектор эскадрильи истребителей. После щелчка переключателя и поднятия телефонной трубки с окружающих аэродромов взлетали Me-109, батареи зенитной артиллерии около Галле, вокруг Берлина или Магдебурга открывали или прекращали огонь. Оберст-лейтенант лишь поднимал мизинец, и приказы немедленно передавались во всех направлениях, а противовоздушная оборона вступала в действие.
Сектор наблюдения был огромен. От Ганновера до Катовице, от Восточной Пруссии до Альп.
Летом 1944 г. от Рождества Христова бомбардировщики союзников прибывали словно саранча; одновременно по 1000, 2000 и 3000[162]. Светящаяся карта показывала зону, простиравшуюся от Южной Англии до Польши, от Дании до Альп. Бомбардировщики прилетали массированными соединениями, часто одновременно с запада и юга: 1000, 2000, 3000, неделю за неделей, день за днем. Если в понедельник авиационная дивизия имела в своем распоряжении 300 пригодных к полетам истребителей, то во вторник после большого налета их число падало до 200; в среду оно было между 120 и 150, в четверг – уже менее 100, а в пятницу – приблизительно 50. В субботу офицер управления предпочитал не отдавать приказов на вылет. Он поднимал телефонную трубку и вызывал штаб авиакорпуса:
– Ради бога, дайте нам небольшую передышку. Мы должны получить пополнение пилотами и самолетами. Мы исчерпали все свои возможности. Если сегодня прилетят 2000 бомбардировщиков и 1000 «Мустангов», я не смогу поднять в воздух последние 50 несчастных «ящиков», иначе ни один из них не вернется. Ради бога, будьте благоразумными. Это будет бесполезная жертва. В ясные ночи, такие как стоят сейчас, противник посылает 2000 или 3000 самолетов. Когда они появляются над рейхом, их соединения дробятся на сотни групп и нападают на различные цели. Они не остаются в едином массированном соединении, в этом больше нет никакой необходимости. В любом случае у вас есть глаза, чтобы убедиться в этом лично. Кто в такой ситуации может питать какие-то иллюзии? Согласно статистике средняя жизнь пилота в противовоздушной обороне рейха колеблется между сорока восемью и шестьюдесятью часами. Мы нуждаемся в передышке, чтобы перегруппировать, пополнить эскадрильи перед тем, как снова идти в атаку. Он всегда получал короткий ответ:
– Нет. Приказ рейхсмаршала. Все пилоты, которые могут пользоваться ручкой управления и прицелом, должны подняться в воздух.
«Это действительно начало конца», – пробормотал я про себя.
Скоро я достаточно насмотрелся этой жизни, этой лжи и этого отчаяния, которое можно было прочитать на каждом лице. Я хотел вернуться на фронт любой ценой, чего бы это мне ни стоило. Доктор, который обследовал меня, оказался понимающим человеком.
– Вы не можете вернуться к истребителям, поскольку все еще не можете переносить высоту. Возможно, позднее ваши способности восстановятся, но в данный момент вам лучше не обманывать себя.
– Ну, тогда ладно. Я вернусь в штурмовую авиацию.
Я заставил его выдать мне заключение, и после визита в соответствующий отдел я снова упаковал свой чемодан.
Глава 19. Последний полет германских орлов
До этих пор я всегда думал, что из всех видов люфтваффе хуже всего обращались с истребительной авиацией. С одной стороны, она была оснащена Me-109, который был печально известен тем, что не отвечал требованиям перед лицом растущего превосходства противника. С другой стороны, серьезные недостатки этой машины проявились уже в самом начале войны. Но я ошибался. Другие виды авиационной техники, например бомбардировщики, которым в 1942 – 1944 гг. приказывали летать над Англией в любую погоду, бомбардировщики, которые от момента взлета и до посадки изводились ордами ночных истребителей, бомбардировщики, которые над Лондоном попадали в пекло зенитной артиллерии, были в том же самом, если не худшем, положении. Когда бомбардировочная авиация была фактически уничтожена, ее соединения были распущены, а оставшиеся в живых члены экипажей посланы на Восточной фронт.
Со стороны Верховного командования это был «гениальный» ход: роспуск тактической авиации именно в тот момент, когда враг достиг полного господства в воздухе. Навязчивая идея относительно «оружия возмездия» взяла верх.
Нет больше бомбардировщиков, нет больше самолетов-разведчиков, нет больше «Штук», а только истребители и истребители-бомбардировщики. Их должно было заменить секретное оружие. Теперь не было никаких самолетов, кроме ночных и дневных истребителей и штурмовиков, как они теперь назывались. Оставшаяся часть летного персонала была направлена на усиление пехоты или других наземных родов войск.
Такова была ситуация, когда я был направлен в группу истребителей-бомбардировщиков, находившуюся в Силезии[163] на испытательном аэродроме, где личный состав проходил инструктаж по применению нового оружия[164].
Впервые в истории немецкой авиации самолеты обстреливал «наземные цели ракетами. В своей основе это была неплохая идея. Было много доводов за то, что это лучший способ превращения танков Т-34 и ИС в груды старого железа, но идея оказалось несбыточной мечтой – лишь доводом. Практика опровергла теорию. Едва ли могло быть иначе, поскольку это уже стало нормой.
Группы была вооружены «Фокке-Вульфами-190», модернизированными истребителями[165]. Оснащенная радиальным двигателем с воздушным охлаждением, эта машина очень подходила для атак наземных целей. Двигатель был менее уязвим, чем двигатель Me-109, имевший жидкостное охлаждение; единственного попадания в радиатор было достаточно, чтобы вывести тот из строя.
Под крыльями были смонтированы направляющие, на которых устанавливались ракеты[166]. После нажатия на кнопку пуска ракеты запускались при помощи электросистемы. Первоначально они создавали лишь психологический эффект, поскольку большинство пилотов неизменно не попадали в цель. Наконец наступил день, когда некий гений заявил, что на малых высотах шансы поразить цель значительно возрастают. Траектория выхода в атаку была изменена, угол пикирования уменьшен и вероятность попадания ракет увеличилась.
Когда моя новая группа достаточно уверилась в эффективности этой тактики и цели поражались учебными ракетами, был отдан приказ о первом боевом вылете.
«Вылетайте на Западный фронт. «Шерманы» на Рейне, около Страсбура».
Группа отправилась туда и поднялась в атаку с аэродрома в районе Баден-Бадена. Чтобы быть точным, она попыталась начать атаку – ее миссия потерпела полный провал. В чем причина? Абсолютно ужасающий заградительный огонь вражеских зениток.
Лейтенант Юпп, который прибыл в группу в то же самое время, что и я, подвел итог этой попытки: «Еще два или три вылета, подобных этому, и мы должны будем ходить в атаку пешком».
Все мы знали о том, чем это должно было закончиться. Уже в течение долгого времени было очевидно, что мы проиграли войну, но мы продолжали летать. Мужество не оставило нас. То есть еще нет. Мы все еще действительно полагали, что, возможно, может случиться нечто невероятное. Ни один из нас не знал, не смогло бы некое непредвиденное политическое решение изменить курс войны[167]. «Может быть» – неизменное «может быть».
Тем временем мы должны были стиснув зубы продолжать летать. Было лишь три возможности уклониться от полетов: смерть, ранение или плен. Конечно, об отпуске можно было даже и не мечтать.
Я случайно узнал, что несколько пилотов по ошибке приземлились в Швейцарии, взяв ночью неправильный курс или сбившись с пути в сложных погодных условиях после того, как их рации вышли из строя. Эсэсовцы немедленно арестовали всех членов их семей, от дедушки до самого маленького ребенка. Коллективное заключение.
Иногда кто-то попадал в плен, где-нибудь около Ахена или в Эйфеле[168]. Обычно о них говорили: «Если он смог совершить аварийную посадку, тем лучше. Би-би-си[169] уже объявила, что он жив. Война для него закончилась».
А мы продолжали летать.
В один из дней произошло большое событие, которого мы все ожидали. Зимнее наступление в Эйфеле началось неожиданно, словно вспышка молнии. Мы собрались, чтобы выслушать приказ по войскам. «Вперед, товарищи. Направление – Ла-Манш». Послышался глухой гул обсуждения. «Где Париж? О да, вот тут. Под моим пальцем. Вперед. Танки снова на пути к нему. Наши передовые части находятся в окрестностях Динана. Вперед»[170].
Снова каждый был переполнен энтузиазмом, собирая свои силы – последние силы – для последнего удара после месяцев и месяцев ожидания. Мы летали над Эйфелем день за днем, исполненные решимости, сражаясь с численно превосходящим противником. Нам сказали: «Бросьте свои ракеты. Сейчас нет никакой потребности в противотанковом оружии. На линии фронта находятся новые танки «Тигр», вооруженные 88-мм пушками. Они уничтожают все, что оказывается у них на пути. Вешайте под свои машины бомбы и сбрасывайте их на последние углы, где еще держатся американцы. Бомбы на Бастонь».
Командир группы собрал нас.
– Наша группа имеет только одну цель. Единственный объект. Бастонь. Все, что мы можем нести, мы должны поднять в воздух и на Бастонь. Этот опорный пункт окружен. Противник окопался. Мы должны выгнать его оттуда. Немецкая пехота окружила Бастонь и вынуждена ждать, когда плод созреет. Немногочисленные американские подразделения не пытаются вырваться оттуда. Они ждут, когда их освободят. Мы должны дать понять им, что они ждут напрасно. Мы должны вывести их из строя как можно быстрее, чтобы войска, окружившие это место, смогли атаковать и занять их позиции. Сбросьте свои бомбы. Бастонь должна пасть.
Союзники ясно понимали, какое значение для них имеет этот опорный пункт. Они цеплялись за него, упираясь руками и ногами в бельгийскую землю. Их зенитная артиллерия создавала жуткий заградительный барьер огня перед истребителями-бомбардировщиками, когда те появлялись. Никто не отступал. Время от времени «Фокке-Вульфы» возвращались и опять начинали штурмовку, словно свора спущенных с привязи собак.
Я помнил Априлию и очень хорошо знал, что означают эти удары по мирному небольшому городку, поднимающие высоко в небо дома, столбы земли и облака дыма.
Бастонь должна была быть стерта с лица земли. Это был наш последний шанс. Вражеская авиация была застигнута врасплох. В этот момент она находилась на аэродромах вдали от линии фронта. Ей потребуется несколько дней, чтобы перегруппироваться, не больше. Сейчас же, когда воздух в последний раз был свободен для немецких крестов, имела значение лишь одна вещь: бомбы на Бастонь.
В то же время число зенитных батарей вокруг небольшого городка увеличивалось. Они также становились все более мощными. Между двумя вылетами я спросил у Юппа:
– Однако как они ухитряются доставать боеприпасы?
Он ответил очень быстро:
– Это очень просто. В течение ночи там приземляются полностью загруженные планеры. Разве вы не видели их? Они снабжают окруженных людей всем необходимым. У нас нет никаких ночных истребителей, чтобы помешать им. Они все позади, в Германии, обороняют наши города. Если бы мы только могли позаимствовать у противника одну-единственную ковровую бомбардировку, то вы увидели, что произошло бы. Экипажей бомбардировщиков, способных выполнять подобные операции на своих «летающих сковородах», больше не существуют. Они переведены из авиации. Некоторые из них управляют теми танками перед Динаном. Этого достаточно, чтобы заставить вас рвать на себе волосы. Мы никогда не сможем покончить с этой дырой.
Командование продолжало давить на нас. Бастонь должна пасть. «Садитесь в свои «ящики»; ваши бомбы подвешены. Отправляйтесь в ваш следующий боевой вылет. Бастонь должна пасть».
Но Бастонь держалась.
Крепость оставалась твердой, как скала, и это был конец наступления[171]. Из-за отсутствия топлива танки остановились посреди сельской местности. Они были на острие наступления и оказались неспособными преследовать отступающего врага. Большинство из них были окружены, в то время как остальные боязливо ползли по полям. Противник отрезал передовые наступающие части фланговыми ударами одновременно с севера и юга. Несколькими днями позже линия фронта вернулась на свое прежнее место.