Те несколько минут, которые ему довелось провести в обществе мистера Кутса, вполне убедили его, что тот принадлежит к типу людей, которым не следует доверять револьверы. Слишком уж большая импульсивность ощущалась в его натуре.
На этом месте размышления Псмита были прерваны властным голосом, произнесшим:
— Хей!
Поскольку среди знакомых Псмита лишь один предварял свою речь этим междометием, он ничуть не удивился, обнаружив у своего локтя мистера Кутса.
— Хей!
— Довольно, товарищ Кутс! — с некоторой строгостью сказал Псмит. — Я вас расслышал с первого раза. И могу ли я напомнить вам, что эту вашу привычку выскакивать неведомо откуда и возглашать «хей!» необходимо побороть. Камердинерам положено ждать, пока их не призовут звоном колокольчика. То есть так мне кажется, ибо, сознаюсь, до нынешнего дня камердинерами я не обзаводился.
— И не обзавелись бы, будь моя воля, — отозвался мистер Кутс.
Псмит поднял брови.
— Откуда, — осведомился он, — такая брюзгливость? Или вам не нравится быть камердинером?
— Нет, не нравится.
— Вы меня изумляете! А я полагал, что вы будете шастать но замку, распевая, как птичка. Учли ли вы, что занятый вами пост обеспечивает вам постоянное общество товарища Бича, а более восхитительного собеседника и вообразить трудно.
— Старый фрайер, — кисло буркнул мистер Кутс. — Вот уж от кого меня воротит, так это от типчиков, которые все время талдычат про свои желудки.
— Прошу прощения?
— Да у этого малахольного Бича что-то там с его желудочной оболочкой. Если бы я не смылся, он бы и сейчас про нее жужжал.
— Если вы не находите ничего поучительного и возвышающего душу в полученной из первых рук информации о желудке товарища Бича, вам действительно невозможно угодить. Так, значит, я буду прав, заключив, что вы примчались сюда, фыркая и гарцуя, и пробудили меня от снов наяву для того лишь, чтобы заручиться моим сочувствием?
Мистер Кутс устремил на него мрачный взор.
— Я пришел сказать тебе, что ты себя очень умным воображаешь.
— Очень мило с вашей стороны, — растроганно отозвался Псмит. — Чудесный комплимент, за который я весьма признателен.
— Пушку у меня ловко отобрал, да?
— Ну, раз вы сами об этом упомянули, то да.
— И теперь, конечно, думаешь, что уведешь ожерелье у меня из-под носа? Ну, так вот: недоваренному стручку вроде тебя меня не обойти.
— По-моему, — сказал Псмит, — я различаю в вашем томе недобрую ноту. Неужели мы не можем быть профессиональными соперниками без того, чтобы нас разделял дух вражды? Сам я отношусь к вам с доброжелательной терпимостью.
— Ну, ладно, упрешь его, а где спрячешь? А прятать-то не просто, можешь мне поверить. И я тебе вот что скажу: я твой камердинер, так? Значит, я могу входить к тебе в комнату прибирать там, когда хочу, так? Да уж так! Что могу, то могу, хоть ты тресни. И уж ты мне поверь, Билл…
— Вы все еще упорствуете в заблуждении, будто мое имя Уильям.
— И уж ты мне поверь, Билл, если это ожерелье пропадет и пропажу устрою не я, то прибирать я начну так, что у тебя в глазах зарябит. Я твою комнату частым гребнем прочешу. Вот и прожуй это дело, да хорошенько, понял?
И Эдвард Кутс, угрюмо пройдя через вестибюль, зловеще исчез за дверью, обитой зеленым сукном. Холодному рассудку еще предстояло осознать, что в своем желании дать врагу по рукам он допустил некоторую промашку и только насторожил противника. Пока же он думал, что это мастерское описание ситуации собьет с Псмита форс, и упивался мыслью, что вставил ему хорошего фитиля.
Причем был не так уж далек от истины. Этот аспект операции прежде в голову Псмиту не приходил, и, снова опустившись в кресло, он признал, что тут есть пища для размышлений. О том, как поступить с ожерельем, буде оно попадет в его руки, он определенных планов не строил.
Как-то само собой разумелось, что он где-нибудь припрячет ожерелье в ожидании, пока не завершатся первые лихорадочные поиски, и только теперь он осознал, как нелегко найти надежный тайник вне стен его комнаты. Мистер Кутс был вполне прав, рекомендуя хорошенько прожевать это дело. Десять минут Псмит его жевал. И, поскольку загнать в угол способного человека почти невозможно, по истечении указанного периода его осенила идея. Он восстал из кресла и позвонил.
— А, Бич, — сказал он ласково, когда обитая зеленым сукном дверь растворилась. — Я должен извиниться, что снова вас затрудняю. То и дело звоню, не правда ли?
— Ничуть, сэр, — отечески молвил дворецкий. — Но если вы звонили, потому что вам нужен ваш камердинер, то, боюсь, в настоящую минуту он недостижим. Он несколько неожиданно покинул меня некоторое время тому назад. Я не предполагал, что он может вам понадобиться до того, как надо будет переодеться к обеду, не то я задержал бы его.
— Ничего. Я хотел видеть вас, Бич, — сказал Псмит. — Вы меня тревожите. От моего человека я узнал, что оболочка вашего желудка оставляет желать лучшего.
— Сущая правда, сэр, — сказал Бич, и его тусклые глаза возбужденно заблестели, а ноздри затрепетали, как у боевого коня, заслышавшего сигнал к атаке. — Слизистая оболочка моего желудка очень не в порядке.
— Каждая оболочка что-то прячет. — Сэр?
— Я сказал: поведайте мне все.
— Да как же так, сэр, — с тоскливой жаждой произнес Бич.
— Чтобы доставить мне удовольствие! — не отступал Псмит.
— Что же, сэр, очень любезно с вашей стороны поинтересоваться. Обычно все начинается с тупой стреляющей боли в правой стороне брюшного пресса от двадцати минут до получаса после еды. Симптомы…
В глазах Псмита было лишь ласковое сочувствие, пока он слушал нечто вроде рассказа очевидца о землетрясении в Сан-Франциско. Тем не менее про себя он пламенно желал, чтобы его собеседник говорил более живо и занимательно. Однако всему наступает конец. И самые медлительные реки когда-нибудь вольются в океан. Трогательнейшей фразой дворецкий завершил-таки свое повествование.
— «Пепсидин Паркса», — тотчас сказал Псмит. — Сэр?
— Вот что вам требуется. «Пепсидин Паркса». Он вас мигом поставит на ноги.
— Я запишу это название, сэр. О таком целебном средстве я еще не слышал. И если мне будет дозволено, — добавил Бич, устремляя на своего благодетеля тусклый, но полный обожания взгляд, — я хотел бы выразить свою благодарность за вашу доброту.
— Не за что, Бич, не за что… Ах да, Бич, — добавил он, когда дворецкий поплыл к двери. — Я вспомнил, что собирался поговорить с вами еще кое о' чем.
— Да, сэр?
— Я решил поговорить с вами, прежде чем обратиться к леди Констанции. Дело в том, Бич, что мне душно.
— Неужели, сэр? Кажется, я забыл упомянуть среди моих симптомов еще и одышку.
— Очень жаль. Но с вашего разрешения отложим на миг тему вашего внутреннего организма и его недугов. Говоря о том, что мне душно, я подразумевал духовную нехватку воздуха. Вы когда-нибудь писали стихи, Бич?
— Нет, сэр.
— А! Тогда вам не просто постичь мои чувства. Беда моя, Бич, порождается тем, что в Канаде я привык творить в глубочайшем уединении. Вы помните строфы в моих «Песнях пакости», начинающиеся: «Сквозь бледную параболу Восторга»?..
— Боюсь, сэр…
— Они вам не знакомы? Жаль, жаль. Попытайтесь как-нибудь приобщиться к ним. Пальчики оближете. Так вот, строфы эти были написаны в уединенной хижине на берегах Саскачевана в милях и милях от ближайшего человеческого жилья. Я таков, Бич. Мне необходим стимул великих вольных просторов. Когда я нахожусь среди мне подобных, вдохновение чахнет и гибнет. Ну, вы знаете, как бывает, если вокруг люди.