Наконец я сдался. Я сказал, что пересяду на нос. Мой партнер согласился, что так и в самом деле, пожалуй, будет лучше, и мы поменялись
местами. Дамы не могли удержаться от вздоха облегчения, когда увидели, как я пересаживаюсь подальше, и даже на мгновение оживились. Бедняжки! Уж
лучше бы им было примириться со мной! Теперь на мое место уселся беззаботный, разудалый, толстокожий малый, у которого чувство сострадания к
ближнему было развито не в большей мере, чем у ньюфаундлендского щенка. Вы можете смотреть на него испепеляющим взором битый час, а он и не
заметит этого; впрочем, даже если и заметит, то нимало не смутится. Он начал лихо вскидывать весла, поднимая над лодкой фонтан брызг, что
заставило наших спутниц оцепенеть в неестественно напряженных позах. Каждый раз, окатив один из нарядных туалетов порядочной порцией воды, он
любезно улыбался, весело говорил: “Прошу прощения!" - и предлагал свой носовой платок для того, чтобы вытереть платье.
- О, не беспокойтесь! - шептали в ответ несчастные барышни, закрываясь пледами и мантильями и пытаясь заслониться от брызг кружевными
зонтиками.
А сколько натерпелись бедняжки, когда мы устроились позавтракать! Их приглашали усесться на траву, но трава была для них слишком пыльная, а
стволы деревьев, к которым им предлагали прислониться, видимо, уже давно никто не чистил щеткой. И они расстелили на земле свои носовые платочки
и уселись на них так прямо, как будто проглотили аршин. Один из нас, неся на тарелке пирожки с мясом, споткнулся о корень, и пирожки
рассыпались. К счастью, ни один пирожок не задел девиц, но это происшествие указало им еще на одну опасность, и они опять разволновались. После
этого, если кто-нибудь из нас приподнимался, держа в руках что-нибудь такое, что могло упасть и натворить беду, барышни с тревогой следили за
ним глазами, пока он не садился снова.
- А ну-ка, девушки, - сказал мой веселый приятель, когда завтрак был съеден, - теперь давайте мыть посуду.
Сперва они его не поняли. Когда смысл этой фразы дошел до них, они сказали, что плохо представляют себе, как моют посуду.
- О, я вам сейчас покажу! - воскликнул он. - Это превесело! Надо лечь на... гм, я хотел сказать, наклониться с бережка и сполоснуть тарелки
в реке.
Старшая из барышень сказала, что для подобной работы у них, к сожалению, нет подходящей одежды.
- Ничего, сойдет и эта, - беззаботно ответил он, - только подоткните подолы!
И он таки заставил их вымыть посуду. Он внушил им, что в этом главная прелесть пикника. Барышни согласились, что это очень интересно.
Теперь, вспоминая весь эпизод, я начинаю сомневаться: в самом ли деле мой приятель был таким беспросветным тупицей, каким казался? А что,
если... Да нет, не может быть! Ведь его лицо излучало поистине младенческое простодушие!
***
Гаррис захотел сойти на берег у Хэмптонской церкви, чтобы взглянуть на могилу миссис Томас.
- А кто такая миссис Томас? - осведомился я.
- Почем я знаю! - ответил Гаррис. - Это дама, у которой презабавный памятник, и я хочу на него посмотреть.
Я запротестовал. Может быть, у меня извращенная натура, но я не чувствую никакого пристрастия к памятникам. Я знаю: когда путешественник
приезжает в незнакомый город или селение, принято, чтобы он тотчас бросался со всех ног на кладбище и наслаждался лицезрением могил.
Но я не
любитель этого веселого времяпрепровождения. У меня нет ни малейшего интереса к тому, чтобы таскаться вслед за каким-нибудь пыхтящим от одышки
старым грибом вокруг хмурой, наводящей тоску церкви и читать эпитафии. Даже тогда, когда на медяшке, привинченной к каменной глыбе, нацарапаны
трогательные изречения я не в состояний прийти от этого в экстаз.
Абсолютное самообладание, которое мне удается сохранить перед лицом самых душераздирающих надписей, приводит в содрогание всех
добропорядочных могильщиков, а пониженная любознательность по отношению к местным семейным преданиям и плохо скрываемое стремление выбраться
из-за церковной ограды оскорбляют их лучшие чувства.
Однажды в сияющее солнечное утро я стоял, прислонясь к низкой каменной стене, служившей оградой маленькой деревенской церкви, и курил,
погруженный в спокойное, счастливое созерцание. Моим глазам представлялась очаровательная мирная картина: старинная серая церковь, заросшая
плющом, ее украшенные причудливой резьбой дубовые двери, дорога, вьющаяся белой лентой по склону холма и обсаженная двумя рядами высоких вязов,
крытые соломой домики, выглядывающие из-за аккуратных изгородей, серебряная речка в долине, а на горизонте лесистые холмы.
Это был чудесный пейзаж. Идиллический и поэтичный. Он вдохновлял меня. Я чувствовал, что становлюсь добрым и благородным. Я чувствовал, что
готов отречься от зла и греха. Я поселюсь здесь, и меня осенит благодать, и жизнь моя будет прекрасной и достойной хвалы, и я состарюсь, и меня
украсят почтенные седины, и тому подобное.
И в эту минуту я простил своим родным и друзьям их прегрешения и благословил их. Они и не знали, что я их благословил. Они продолжали идти
по стезе порока, не ведая того, какое добро я творю для них в этом далеком мирном селенье. Но все-таки я творил для них добро и считал, что
должен уведомить их о том, что сотворил добро, ибо я желал осчастливить их. Вот какие высокие и гуманные размышления переполняли мою душу и
переливались через край, когда вдруг меня вывел из задумчивости чей-то пронзительный пискливый голос:
- Сию минуту, сэр! Бегу, бегу! Погодите, сэр! Сию минуту!
Я оглянулся и увидел лысого старикашку, который торопливо ковылял по кладбищу, направляясь ко мне. В его руке была гигантская связка
ключей, которые громыхали при каждом его шаге.
Величественным мановением руки я велел ему удалиться, но он тем не менее приближался, истошно крича:
- Иду, иду, сэр! Я, видите ли, прихрамываю. Да, старость не радость, сэр! Прошу сюда, сэр!..
- Прочь, несчастный старец! - промолвил я.
- Я уж и так спешил, сэр, - ответил он. - Моя благоверная только сейчас вас заприметила. Идите за мной, сэр.
- Прочь, - повторил я, - оставьте меня в покое, или я перелезу через стену и убью вас.
Он оторопел.
- Вы не хотите осмотреть памятники? - спросил он.
- Не хочу, - ответил я. - Я хочу стоять здесь, прислонившись к этой старой каменной стене. Уходите, вы меня отвлекаете. Моя душа -
средоточие великих и благородных помыслов, и я не желаю рассеиваться, ибо ощущаю благодать. Не вертитесь тут под ногами и не выводите меня из
себя, разгоняя мои лучшие чувства дурацкой болтовней об этих идиотских памятниках. Убирайтесь, и если кто-нибудь не слишком дорого возьмет за
то, чтобы вас похоронить, - я оплачу половину расходов.