— Куды опять?
— Да щас, мать, ну чо ты…
Он прошел на двор, прошлепав по грязи, отворил калитку и оказался на пасеке.
Здесь пахло воском и яблоками.
Санька пробрался меж яблонями и сел на узкую шаткую лавочку, прямо напротив четырех ульев. Прохладный ветерок прошелестел по листьям, качнул стоящую поодаль рябинку. Санька развернул меха и прошелся по кнопкам:
— К сожалеееенью день рождеееенья только раааз в гоооодууу.
Пальцы не слушались.
Он пиликал, склонив голову к гармошке. Меха пахли старой кожей и нафталином.
Прибежала Найда, осторожно понюхала гармонь.
Санька прогнал ее и заиграл погромче:
— Хлеба налееево, хлеба напрааавооо…
Но пальцы снова не послушались, гармошка фальшиво попискивала в темноте.
Санька посидел, вздыхая и крутя головой.
Потом вдруг замер, улыбнулся и посмотрел на небо. Молодой месяц в окружении звездной россыпи висел над пасекой. Санька опять улыбнулся, будто вспомнив что-то, зябко передернул плечами и взялся за гармонь.
На этот раз она ответила стройной мелодией.
Санька сыграл вступление и пропел, медленно растягивая слова:
Я свою любимоююю
Из могилы выроююю
Положу, помооою
Поебу, зарою.
Он сжал меха и прислушался. На деревне стояла полная тишина.
Вскоре запели первые петухи.
Разговор по душам
— Хозяин дома? — громко позвал Мокеев, входя в распахнутую калитку просторного палисадника.
В приоткрытом окне добротного деревенского дома показалась немолодая женщина в пестром платке, прищурясь глянула и скрылась. Мокеев взошел на крыльцо, миновал сени с недавно обновленным полом, потянул за кованую ручку двери и ступил в горницу.
Хозяйки в доме не было. Справа стояла большая русская печь, слева массивный дубовый стол. Жестяные ходики в виде кошачьей морды громко тикали. В дальнем углу разместился широкий, окованный железом сундук.
Женщина быстро вернулась:
— Он на дворе дрова рубит. Щас придет. Садитеся.
Мокеев опустился на лавку, поставил рядом сумку.
— А вы из правленья, что ль? — спросила женщина, наливая щи из котла в глубокую тарелку.
— Да нет, не из правления, — улыбнулся Мокеев. — Я из областной газеты.
— Это из какой же? — она испуганно посмотрела на него.
— Из «Зари».
— Правда?! — она широко улыбнулась. — Так мы ж ее и выписываем!
— Вот и хорошо.
Дверь отворилась.
Вошел широкоплечий седоволосый мужчина в голубой рубахе с засученными рукавами. На загорелом лбу его блестели капельки пота.
Мокеев приподнялся:
— Здравствуйте, Иван Сергеич.
— Здравия желаю, — Коврижин шагнул к нему, крепко пожал протянутую руку. — Вы с комбината?
— Нет. Я к вам послан редакцией газеты «Заря». Мы скоро будем печатать материал о вашем совхозе. Вот приехал интервью у вас брать.
Коврижин улыбнулся:
— Интервью… сразу не выговоришь… вас как зовут?
— Глеб Вадимыч. Мокеев.
— Вот что, Глеб Вадимыч, давайте-ка пообедаем. Вы с дороги намаялись, да и я намахался…
— Спасибо… но я завтракал недавно…
— Да знаю я, как вы в городе завтракаете. Хлеб с маслом, да кофий! Садитесь, садитесь…
Мокеев сел за стол.
Коврижин сполоснул руки, вытер полотенцем и сел напротив:
— Добрались на своих двоих?
— Нет. Повезло. Водовоз ваш подвернулся.
— Гришутка?
— Да. А что ж автобус не ходит?
Коврижин хмыкнул:
— А черт их знает. То приедет, то нет. Не автопарк, а шарашкина контора какая-то…
Он прижал краюху хлеба к груди и стал резать большим кухонным ножом.
— И что, часто подводит автобус? — спросил Мокеев.
— Да не то что б очень, но бывает.
— А вы в райком напишите.
— Да не то что писали — были там. С председателем.
— Ну и что?
— Техники мало и людей. Вот какая штука. Работать в автопарке некому.
— Что, текучка кадров?
— Молодежь разбегается. В город едет, в большой.
В районе им, видишь ты, — скучно…
Он положил хлеб на деревянный кружок и кивнул жене:
— Маш, дай-ка там с полки…
Коврижина кивнула, отодвинула занавеску, сняла с полки бутылку перцовки.
Иван Сергеич открыл ее ножом, разлил в три стакана:
— Садись, Маш, хватит у печки толшиться…
Коврижина поставила перед Мокеевым тарелку щей и села рядом с мужем.
— Ну, давай, Глеб Вадимыч, с приездом, — поднял свой стакан Коврижин.
— Я чисто символически, — взялся за стакан Мокеев. — Мне еще в редакцию успеть надо…
— Одно другому не мешает, — пробормотал Коврижин и беззвучно опрокинул стакан.
Жена отпила половину, сморщилась:
— Господи…
Мокеев тоже немного отпил и закусил куском сала.
— Да, — громко выдохнул Коврижин, цепляя вилкой сало. — Вот ведь штука какая! Скучно! Поэтому и бегут. А кто, спрашивается, виноват? Мы с вами! Только мы… Я вон тоже, как завфермой выбрали, первый год понять не мог — почему девки молодые к нам не идут? Ферма чистая, новая, плотют хорошо, дом рядом. А им, оказывается, и кино нужно, и теятр, и магазин хороший. А мы, дураки старые, никак это понять не можем, все на них валим…
Он съел сало и принялся за щи.
— Но щас-то у вас, Иван Сергеич, на ферме все в норме?
— Ну, так это другое дело, — пробормотал Коврижин, дуя на полную ложку.
— Почему же этим ребятам никуда бежать не хочется? — спросил Мокеев, включая стоящий в сумке магнитофон и кладя микрофон на стол.
— Тут, Глеб Вадимыч, дело-то непростое…
— Непростое?
— Да. К каждому человеку, понимаешь, подход свой нужен. Как бы сказать… тропиночка к сердцу. А ее найти надобно. А коли найдешь — тогда и никому никуда бежать не захочется. Человек, понимаешь, в работе должен радость обресть. А иначе это не работа, а батрачанье.
— И вы нашли эти тропинки? — спросил Мокеев, склоняясь над щами.
Коврижин засмеялся, откусил хлеба:
— Да нашел, нашел… Только мозгами покрутить пришлось…
— Намаялся он с ними, это точно, — вздохнула Коврижина.
— А как ты думала? — глянул на нее Иван Сергеич. — С людьми же работаем, не с кем-нибудь. Если б везде к ним так вот — тогда и текучки этой не было б в помине. Я вон чуть ли не с каждым говорил каждый день! Подойдешь, посмотришь, советом поможешь, пошутишь, вспомнишь прошлое. А если — ушел, пришел — тогда и им наскучит. А я им глаза раскрыл. Говорю — чего вы в город бежите? Чего там не видали? Газу? Выхлопа? Шума? Неуж в цеху грохочущем приятней работать, чем тут в тишине, да с коровками? Ведь на них-то глядеть одно загляденье! Живые ведь! А там что — железка, она и есть железка…
— Ну, на заводе тоже многие с радостью работают, Иван Сергеич.
— Да я ничего против завода не имею — пожалуйста! Там свой интерес — здесь свой. Только я-то сам в деревне родился и рос, и состарился, так что агитировать буду за деревню! Буду и точка!
Он стукнул кулаком по столу.
Все засмеялись.
Коврижина налила по второй.
— Давайте за хозяйку, — поднял стакан Мокеев.
— Да. За Машу-умелицу…
— Ох, спасибочко…
Коврижин поднес стакан к губам и вдруг удивленно поднял кустистые брови:
— А огурчики? Огурчики-то?!
— Ооох! Разява! Забыла! — запричитала, вскакивая, жена.
— А я думаю — чего не хватает? — засмеялся Иван Сергеич. — У нас же малосольные, один к одному.
Коврижина быстро подняла две половые доски, достала из-за печки лесенку, спустила в подпол и полезла сама.
— Да, самое главное и забыли, — смеялся Коврижин. — У нас ведь главная радость — огурчики. Маша просто на объеденье делает. Во рту тают.
— Ну что ж, сейчас попробуем, — улыбнулся Мокеев. — Иван Сергеич, а давно вы заведуете фермой?
— Погоди, — поднял руку Коврижин. — Щас огурчиками закусим — я тебе все расскажу.