Щас занят, говорит…
Пять шлепков теста с шипением расплылись по сковороде.
Степан Иваныч улыбнулся:
— А все-тки в печке сподручней было…
— Да не то чтоб сподручней, а быстрей. В две сковороды…
— Ага. Только успевай снимать…
— Так жар ведь, понятное дело…
Она поставила сковороду на огонь.
Степан Иваныч чертил ногтем по клеенке:
— А вот гречишных и не пекут небось щас…
— Какое там! Где ж ты муки достанешь. Это свойская была когда, вот и пекли…
— А гречишный блин — уууу… сытный…
— Сытный, верно.
Она перевернула оладьи вилкой.
Степан Иваныч вздохнул, покачал головой:
— Лидусь, а ведь неплохо мы на особняку жили, а?
— А чего ж плохого… жили, как все. Не хужей.
— Фрол по вечерам с гармошкой приходил, помнишь?
— Помню, а как же…
Лидия Петровна сняла готовые оладьи, налила новые.
— А помнишь свадьбу, ну Сашка из армии пришел и на вторую неделю сыграли?
— А как же. Матрена, покойная, киселя овсяного наварила, кур нажарила…
— Председатель с Нюркой плясал, помнишь?
— Ну, а чего ж не помнить? Что я, старуха совсем, что ль?
— Слышь, а Сашка в рубахе, в галстухе стоит в сенях, курит, я подхожу, как, мол, Саш? А он — ну, говорит, дядь Степ, как во сне! Во как!
— А невестка хорошая у него была. Рыженькая.
— Ага. Они после в Архангельск уехали. Она, говорят, там по партийной линии пошла.
— Да. Мне Нюра говорила. В райкоме, кажется, работает… Ну, она девка неглупая. Помнишь, как за столом выступила?
— Про Митрича что-то?
— Да. Я, говорит, хочу отныне звать вас — папа и мама. Во, какая! Митрич плакал тогда…
— Так он поддал сильно.
— Поддал потом. На радостях что ж не выпить…
— Эт точно. Дайкось оладышек пожевать.
— А вот бери тарелку прямо и ешь…
Она поставила перед ним тарелку с оладьями, стряхнула в нее свежеиспеченные.
Степан Иваныч взял оладышек, подул и осторожно откусил:
— Ишь пропеклись как… хорошо…
— На подсолнечном хорошо. Надысь на сале попробовала, и вишь, не пропеклись. А эти хорошо.
— Ну, на сале только в печке. А тут его сперва перетопить придется, с куска-то не пойдет…
Свежее тесто с шипением расплывалось на сковороде.
Степан Иваныч ел оладьи:
— Слышь, Лидух, можт по рюмашке пропустим, а?
— Тебе б все б пропускать только. Завтра воскресенье, завтра и пропустим. Ешь вон лучше с чаем…
— Да ну его, чай этот. Я от него спать всегда хочу… А можт давай?
— И не проси.
— Ну, уважь, Лид.
— Завтра, завтра.
— Ну, Лид! Ну, что тебе жалко, что ль? Я ж рюмашку и хватит.
Лидия Петровна засмеялась:
— Вот глот-то, прям не может без нее…
Она подошла к буфету, вытащила из кармана ключи, отперла, достала початую бутылку и треснутую рюмку.
— Ну, вот, а разговору-то! — засмеялся Степан Иваныч, потирая руки.
Она поставила перед ним рюмку, налила и убрала бутылку:
— Пей, да закусывай.
Степан Иваныч поднял рюмку, посмотрел сквозь нее на зеленый кухонный абажюр и медленно выпил:
— Хааа… вот и порядок…
Он сунул в рот кусок оладышка.
— Ну, успокоился? — улыбаясь, смотрела на него Лидия Петровна.
— А то как же! — ответно улыбнулся он.
— Ну, слава богу…
Она перевернула оладьи, зевнула:
— Оооаахх…
— Чего, устала что ль?
— Да есть немного.
— Ну, попечешь, да ложись.
— Лягу, наверно… настиралась и устала вот…
— Много осталось-то?
— Да нет, немного… — она посмотрела на него и улыбнулась. — Степ, что-то ты, как переехали, все прибаутки свои забыл.
— Как забыл? — поднял голову Степан Иваныч, — Ничего я не забыл. Помню все.
— Чего ж тогда не балагуришь, как раньше?
— Да, захочу и побалагурю…
— Забыл небось все. Как вы с председателем соревновались бывало.
— Ничего я не забыл. Все помню. Ты думаешь — городским стал и разучился.
— А что — не разучился? По-старому не разучился?
Степан Иваныч шлепнул ладонью по столу:
— Голова! Я и по-новому могу!
— Да ну? А я думала, ты и про лапти с лыками забыл.
Степан Иваныч улыбнулся и быстро заговорил:
— Как во красном во кремле хуй женился на пизде. Обои — Герои Труда, хуй стар, а пизда молода. Леонид Ильич их поздравил, в Грановитой палате оставил. Запер дверь и пошел почивать. А хуй пизду стал миловать. Опосля я в той палате был, от расстройства душевного выл, на подушки мятые глядел, да в потолок пердел, простыни нюхал, да в унитаз ухал, залупу мочил, да на Валентину Николаеву-Терешкову дрочил!
Лидия Петровна расхохоталась:
— Ха-ха-ха! Ой, не могу! Ой, лихо мне!
Степан Иваныч тоже смеялся:
— Во как. А ты говоришь — разучился.
— Ой, мамушка моя, ой не могу! Держи меня, Степ!
— Ты б заместо ржачки, лучше б рюмашку мне налила, за смекалку-то!
Лидия Петровна вытерла слезы, подошла к буфету:
— Да. За это надо. Заслужил… ой, не могу! Ну и Степа!
Деловое предложение
— Понимаете, ребята, мы романы с продолжением не печатаем, — Авотин сунул окурок в банку с водой, помахал рукой, разгоняя повисший возле лица дым. — У нас не ежемесячный журнал, а всего лишь институтская многотиражка.
Савушкин усмехнулся:
— Да это ясно, конечно. Но все-таки это же не роман какой-нибудь, а беллетризованный дневник геологической экспедиции. Это разные вещи.
— Но объем-то чудовищный, Витя! — Авотин встал и, сунув руки подмышки, заходил по узкой редакционной комнате. — Почти два печатных листа! У нас подвал — десять машинописных страниц. Растягивать ваш дневник на пять номеров, что ли?
— А почему бы и нет? — вмешался Кершенбаум, — Действительно, это ведь не Агата Кристи, а нужный актуальный материал. Работа геологов.
— И написано, по-моему, нормально, — пожал плечами Коломиец.
— Длинно, длинно написано, — пробормотал Авотин, прохаживаясь, — длинно и многословно.
— Почему длинно? Разве это длинно?
— Там ведь все по делу, четко!
— А о природе как хорошо! Саша постарался.
Авотин подошел к столу и крепко оперся на него ладонями:
— Ну, вот что. Если хотите, чтоб мы это напечатали — сокращайте вдвое. Тогда в двух номерах, так и быть, попробуем уместить. Иначе не выйдет ничего.
Сидящие напротив студенты удивленно переглянулись:
— Вдвое? Да ты что?
— Как — вдвое? А что останется?
— Что там сокращать-то, а?
Авотин сел за стол, зевнул, посмотрел на часы:
— Девятый… прозаседались опять…
Кершенбаум подошел к столу:
— Сереж, но это же невозможно. Как мы сократим? Там столько фактов, находок. А местный фольклор какой? А описание Урала? Что же — все это выкидывать?!
— Не выкидывать, а сокращать. Выкидывать я вас ничего не призываю. Сократите. Вы же литераторы. Вот и сократите так, чтоб остался и фольклор, и Урал, и все прочее…
— Но ты пойми, что у нас чрезвычайно плотный материал. Там пустот нет почти. Одни факты.
— Факты тоже надо уметь излагать коротко и ясно.
— Сереж, но ты сам себе противоречишь. Ты прошлый раз говорил, что ради хорошего актуального материала не пожалеешь и полосы. А теперь? Сразу сокращать? Это легче всего.
— Нет. Это труднее всего, дорогуша. Написать коротко и ясно — труднее всего. Да и в конце концов, что ты предлагаешь? Печатать в десяти номерах?
— А почему бы и нет? — встал Савушкин. — Такой материал не стыдно и растянуть.
— Конечно. И читать будут с удовольствием.
Авотин нетерпеливо вздохнул:
— Послушайте! Вы понимаете, что такое институтская многотиражка? Это две полосы! Две! Если б у меня было четыре, я б конечно без всяких пустил ваш материал в пяти номерах. Но сейчас это невозможно. Невозможно. И вообще, давайте закругляться, сколько можно сидеть…
— Как — закругляться? А материал?
— Сокращать. Другого не дано.
— Это невозможно, Сергей.
— Возможно.