А какая природа у нас в СССР! Леса, перелески, луга. И реки, и горы, и огромные моря. Я очень люблю нашу природу. И мое самое любимое дерево — береза.
— А мое — каштан, — улыбнулся Сергей, снова наполняя бокалы. — Знаете, Ира, есть такой древний галльский календарь. Там у каждого человека свое дерево. Так вот у меня — каштан. И я сейчас вспоминаю, я ведь с самого детства люблю каштаны. И листья, и деревья, и плоды.
— Жареные на угольях? — засмеялась медсестра, подавая ему мензурку с лекарством.
— Точно, точно, дарагая, — Махаладзе приподнялся, принял мензурку, выпил и поморщился. — Фуу… гадасть какая…
— Вот, что значит в городе пожил! — расхохотался дед, цепляя вилкой кусок пожелтевшего сала. — Да! Отвык ты от нашего сучка, отвык, Сеня!
— Ладно, ты лучше расскажи, как у вас тут с уборочной дела обстоят, — строго спросил Малютин.
— Плохо, — помрачнел Терентий Палыч и медленно опустился на стул. — Вчера опять температура поднялась, бредил. А к утру слабость у него наступила, бледный, как полотно. И бредит, Юленька, все время бредит…
— Бред, товарищ Лещенко, это еще не помешательство, — капитан развязал тесемки красной папки, полистал дело. — Симулирует он. Как и неделю назад симулировал сердечный приступ. Артист он.
— Безусловно! — тряхнул головой отец. — И я это знаю не хуже вашего. То, что Витька мой талантлив — это абсолютная истина. Он в десять лет уже выступал. В школе, в клубе. Потом в доме пионеров занимался. А там ведь тоже отбор есть. Он, я помню, неделю к поступлению готовился, монолог Гамлета учил и басни Крылова. И вот приняли! Добился своего. Потому что — талантлив.
— А тут талантливые только и выставляются. Вы что, думаете мы сюда рутину потащим? — насмешливо проговорил худощавый парень в джинсах. — Мы посредственность не выставим. Вон, Саша Любаров. Бывший геолог, в этом году Суриковский заочно окончил. Посмотрите, какие пейзажи! А Марина Луспекарова. В казахских степях три месяца была, смотрите какой воздух. Прямо чувствуется — горячий! Обжигающий! Ведь чувствуется, а?
— Конечно, — сдержанно ответила Римма, обрезая тюльпаны. — Вечером здесь прохладней. А днем, что ж говорить. Это солончаковый ветер. Если простыню мокрую повесить — вся просолится. Вот так и живем…
Она поправила косынку и исподлобья посмотрела на Русецкого.
— А красивая вы, — проговорил полярник, снимая унты. — Вы похожи на Ассоль. И вообще вы девушка нездешних широт. Вы где родились?
— В Ленинграде, — ответил сержант, вставляя новый диск. — Я там и родился, и вырос. В консерваторию хотел поступать, а тут война.
— А я на Балхаше рос, — Подлужный надел фуражку, постоял, прислонившись к косяку, вздохнул и вышел.
С гор потянуло прохладой. Голубоватый туман накрыл долину, повис над зарослями алычи. Солнце, окутавшись мутно-розовой дымкой, медленно опустилось на Западный хребет. В ауле лаяли собаки, одетые в черное женщины возились возле круглых печей. Мулла пронзительно закричал на крыше.
Со стороны Львиного ущелья послышался цокот копыт, и вскоре из тумана вырос всадник на кауром жеребце. Белая пушистая папаха сидела на его голове, черная бурка покрывала плечи и ниспадала на бока разгоряченного коня. За плечами торчала винтовка. Готовящийся к намазу Абдулла из-под ладони посмотрел на всадника и кивнул стелящему коврик Кариму. Тот бросился в саклю. Всадник резко остановил коня, ловко скинул винтовку и прицелился. В глубине затянутого туманом Львиного ущелья показался свет и раздался грохот. Прорезая плотные волны тумана, серебристая ракета медленно поднялась из ущелья. Огненный шлейф трепетал под ней, слюдяные стекла в ауле тряслись от рева.
Ракета повисла над дробящими эхо горами и стремительно скрылась в бледно-синем небе.
Всадник выстрелил.
Пуля обожгла Абдулле щеку. Он злобно выругался и побежал в саклю.
— А он у нас по-солдатски есть привык: раз, два и готово! — улыбнулся Ярцев, нарезая хлеб. — Как со мной в походе побывал, так сразу на мужчину похож стал. Ведь правда — похож?
— Да как вам сказать, — пробормотала старушка, морщинистой рукой берясь за подбородок. — Вроде похож, а вроде и нет… мне кажется у того волосы все-таки почернее были, и нос… нос орлиный такой, хищный. Да и глаза у того были недобрые. Злые глаза.
— Брось ты, мам! — расхохоталась Светлана. — Все тебе колдуны мерещатся! Он же наш заводской парень, я его еще со школы знаю. Да и что это за предрассудки — колдун! Вот Епишев твой — это действительно ведьмак какой-то! Проходу мне не дает! Как увидит — шутки дурацкие: когда замуж, с кем вчера гуляла! Дурачок какой-то.
— Нет, Виктор Викторыч, он не дурачок. Он просто очень умный человек. А дурачком он старается казаться. Чтобы нас с вами и весь партком одурачить.
— Ну, уж это вы слишком! — покачал головой инспектор. — Гаврилова в Таганроге сроду не было, он с разведенной женой три года не виделся. И вообще это какая-то темная личность.
— А что ты знаешь про него? — спросил Валентин, открывая боржоми.
— Да так, ничего особенного. Встречались у Нади как-то. А потом вместе на юг ездили. Но отдыхали там в разных местах. И назад в разных поездах возвращались.
— Как так получилось? — вопросительно посмотрел ему в глаза Денис.
— Да очень просто. Немцы вокзал в два бомбили, а его поезд в десятом часу еще уехал. Слава богу, хоть комбату фотографию передаст…
— Передаст, передаст! — расхохотался Иванов, отчего его и без того пухлое лицо раздалось и покраснело. — Он ей все приветы заказным вышлет! Ха-ха-ха! Ой, не могу! Ха-ха-ха!
— Хватит зубы скалить, — процедил полицай и дулом винтовки подтолкнул Катерину. — А ну, иди вперед. Иди живее, а то продырявлю.
Она шагнула за порог и увидела море. Валентин вместе с парнем в тельняшке заводил мотор.
— Иди к нам, чего стоишь! — закричал сотник на скаку.
— Не пойду… ни за что не пойду… — процедил сквозь зубы Михайло и рывком выдернул чеку из гранаты. — Теперь берите меня живьем!..
— Нет уж, сначала вы берите, Людмила Георгиевна, — галантно отстранился Виктор Самуилыч. — Сегодня женский день, так что мы во всем — на вторых ролях.
— Всегда бы так! — стукнул мозолистым кулаком по столу Федор. — Ишь, переработали — лишнюю смену в забое посидели! Ну, филонщики! Слов нет! А все Гарик этот, стиляга несчастный! Тунеядец!
— Абсолютно с вами согласен, гражданин начальник, — прижал кепку к груди Заболоцкий. — Я действительно тунеядец. Но жить на шее собственной жены меня заставили обстоятельства. Я тут ни при чем.
— Ничтожество… — пробормотал Владимир Ильич, передавая газету Сталину. — Я всегда говорил, что Троцкий — ничтожество. Политическая проститутка.
— Согласен, — весело потер руки Смаргис. — Но только учтите, Бирутя, разделывать эту щуку будете вы!
— А я всегда иду навстречу трудностям, товарищи, — еще громче проговорил Кешка, и его молодой голос зазвенел в притихшем актовом зале. — А то, что мы в своем студенческом коллективе проморгали такого подлеца, как Лещевский, так это наша вина, и, прежде всего, нас не хвалить надо, а ругать! Нещадно ругать!
— Да меня и так Валентина Ивановна ругала, — пробормотал Вовка, понуро опуская голову. — А потом нас с Сережкой к директору повела. И он ругал. Но я, мам, честное пионерское, не буду больше. Обещаю.
— Что ж, посмотрим, — Завьялов поднял трубку и быстро проговорил, глядя в глаза Большову. — Татьяна Семеновна, принесите, пожалуйста, смету на третий квартал. И позовите, пожалуйста, Сергея Андреевича.