Тут идти-то версты полторы, не боле…
Он медленно потягивал трубку.
Ветра не было и голубоватый дым волнисто расплывался возле его морщинистого лица с большим горбатым носом и гладкими белыми усами.
Сашка смотрел как проступает в трубке сквозь табак оранжевый огонек:
— Дедуль, а почему ты тут сидеть любишь? Тут же грибов совсем нет и сыро.
Дед усмехнулся:
— Да так… памятное местечко…
— Как, памятное?
— Тут мой друг погиб. Крестного сын. Вася.
— Ты что-то не рассказывал.
Дед молча кивнул головой и продолжал курить.
Желудевая Падь лежала перед ними.
Толстые, тесно стоящие дубы кое-где переплелись корявыми ветвями, широкие стволы утопали в узорчатых листьях папоротника.
Лучи вечернего солнца, пробившиеся сквозь листву, играли на дубовой коре.
Дед выпустил дым сквозь усы, потрогал висок:
— Да… давно это было…
— В войну?
— В войну. В ее самую. Тут у нас немцы стояли, а мы с отрядом были верст семьдесят отсюдова.
— Возле Черногатино?
— Да. А Вася из Малых Желтоух был. Выросли вместе, вместе в отряд ушли. Ну и невеста была у него. Не в Желтоухах, а у нас, на Слободке.
— Она жива щас?
— Нет. Лет семь тому померла. И его нет.
— А ты, дедуль, знаешь как он погиб?
Дед снова усмехнулся:
— Да я ж видал все. Прямо на моих глазах.
— Правда?
— Правда, Саш, правда.
Дед раскурил погасшую трубку, вздохнул:
— В сентябре было. Мы тогда думали в Белоруссию идти, фронт там был. А у нас уж ни оружия, ни припасов не было. Ждать-то не откуда. Что было — потратили. Так по лесам и отсиживались. Короткие вылазки делали. Ну и командир решил идти прорваться к нашим, чтоб зимой не околеть в лесу.
— Дедуль, а в деревнях вы не могли зимовать?
— В деревнях-то немцы, голова! Это ж все немчурой занято было. Вот. Ну и Васька, а он хороший разведчик был, на хорошем счету, упросил, стало быть, командира отпустить его за хлебом. А за одно и с невестой проститься. Ну и пошли мы. С подводой, тихохонько пошли. Шли ночь, день спали в кустах. Потом опять ночью. И вот, только утро начинается, а мы впятером входим в Желудевую Падь.
Дед сощурился, пососал трубку:
— Солнце тогда еще токмо-токмо встало, туман еще, мгла вокруг дубов. Кобылка наша плохонькая, ребра светятся. У телеги колеса ветошью обмотаны, чтоб не гремели. Идем, стало быть. Васька лошадь ведет, Сережка Осадчий сзади, Петька Бирюленок с Женькой на телеге, а я справа так-то во… — дед встал, выпрямился с трубкой в зубах. — На грудях у меня автомат немецкий, две гранаты за поясом, френч, с офицера снятый. И вот, стало быть, только мы входим, значит, как…
Он вздрогнул, вынул изо рта дымящуюся трубку и громко заблеял высоким голосом:
— Ммеееееее…
Впалый рот его широко открылся, обнажив редкие сточившиеся зубы, глаза закрылись, седая голова откинулась назад:
— Ммеееееее…
Сашка недоумевающе уставился на него.
Дед вытянул перед собой руку с трубкой, качнулся и пошел по папоротникам, блея и трясясь.
— Дедуль… дедуль… — прошептал бледный Сашка, привставая.
Дед шел к дубам, высоко поднимая колени.
Дрожащий голос его эхом разносился по Желудевой Пади.
Заседание завкома
К заводскому клубу Витька Пискунов пришел в девятом часу, — два фонаря уже горели, возле облупившихся десятиметровых колонн толпились парни. Заметив его, они перестали разговаривать, повернули к Витьке свои хмельные лица:
— Привет, Пискун.
— Здорово…
— Ну, что — готов?
— Готов. Морально и физически, — Витька достал папиросу, приблизился к широколицему парню. — Дай-ка…
Парень вынул изо рта сигарету, протянул Витьке:
— Собрались уж. Тебя дожидаются.
— Черт с ними, — Витька прикурил.
— С ними-то с ними, а попотеть тебе придется, это точно.
— А что ты волнуешься? Мне ж потеть, не тебе, — запрокинув голову, Витька выпустил вверх дым, посмотрел на звезды.
— Да я не волнуюсь, я так, — парень затушил окурок о колонну. Другой парень — высокий и горбоносый, оскалясь, хлопнул Витьку по плечу:
— Ничего, робя, Витьку с кашей не съешь! Он сам кого хочешь слопает! Правда, Витьк?
Пискунов молча курил, привалившись к колонне.
— Да, Пискун, дозашибался ты, — качнул головой другой парень, — Не завидую.
— Ладно, Жень, не расстраивай его…
— А чего это они в клубе надумали?
— Зал на ремонте.
— Ааааа… Понятно.
Пискунов докурил, щелчком послал окурок в клумбу и, отстранив широколицего, двинулся к двери.
— На танцы придешь?
— Не знаю…
— В общем, Витек, бутыль с тебя по случаю такого случая, — хмыкнул горбоносый в спину Пискунова.
— Бутыль? — оттянув дверь, Витька обернулся, — Хуиль! Бутыль сам поставишь, за футбол еще задолжал… А за мной не заржавеет, не боись…
Хлопнув дверью, он вошел в вестибюль.
Внутри было пусто. Окошечко кассы не горело. На вешалках висел халат уборщицы, три чьих-то пальто и серый плащ Клокова.
«Приперся, — подумал Пискунов, проходя по вестибюлю. — Этого хлебом не корми, дай позаседать».
Дверь в зал была открыта. Пискунов вошел. На слабо освещенной сцене, прямо под громадным портретом Ленина, сидели люди. Они занимали середину длинного стола, покрытого красным сукном.
— Можно войти? — негромко спросил Пискунов. Его голос гулко разнесся по пустому залу.
— Входи, входи, — откликнулась Симакова. Она сидела в центре стола и перебирала какие-то бумаги.
— Он и здесь без опоздания не может, — сидящий рядом с ней Хохлов посмотрел на часы. — Пятнадцать минут девятого.
— Привычка, — рассмеялся Клоков. — В кровь вошло уж. Как ни день — так Пискунов. Кто опоздал — Пискунов. Кто напился — Пискунов. Кто мастеру нагру…
— Сергей Васильевич, — перебила его Симакова, — о Пискунове после. Давайте с путевками закончим. А ты, Пискунов, сядь, посиди пока.
Витька, не торопясь, прошел меж кресел и сел с краю, поближе к двери.
— Если дать сто кузнечному и сто десять литейному, как Старухин предлагает, тогда механосборочному останется всего восемьдесят четыре путевки. А гаражу вообще двенадцать… то есть четырнадцать, — зашелестел бумагами Хохлов.
— Ну и правильно, — спокойно проговорила Звягинцева, постукивая карандашом по столу, — механосборочный никогда план не выполняет, всегда завод подводит. Кузнечный с литейным поднажмут, а сборщики все на тормозах спустят: то станки у них ломаются, то текучесть кадров… Поэтому и завод-то не балуют — ни квартир, ни заказов, ни путевок.
— Ну, положим, квартир нет не только поэтому, — нахмурился Клоков. — У строителей не все ладится. Квартиры будут. В Ясенево три дома заложили, в Медведково два. А сборщиков тоже понять нужно. У нас ведь и ответственность больше, и условия потяжелее. И платят нашим рабочим не густо…
— Да ну вас! — Звягинцева распрямилась, отчего два ордена, прикрепленные к ее серому жакету, слабо звякнули. — Платят не густо! Платят всем одинаково. Работать нужно. План выполнять. Тогда и платить хорошо будут, и заказы появятся, и путевки. Весь завод горит из-за сборщиков. Весь!
— Но ведь надо понять, что работать на конвейере тяжелее, а за сто сорок рублей никто особенно не горит жела…
— Понять! Вон сидит, поймите его! — Звягинцева показала карандашом в полутемный зал, где меж круглых кресел маячила голова Пискунова. — Ваш ведь фрукт, из механосборочного. Поймите его! Он зашибает, прогуливает, а мы его понять должны.
— Татьяна Юрьевна, хватит об этом, — проговорила Симакова. — Давайте путевки распределять. У меня завтра отчет в ВЦСПС, ночь еще сидеть… В общем, или дать всем поровну, или как Старухин предложил.
— Поровну нельзя, — вставил Урган. — Татьяна Юрьевна права.