Он как-то морщился, ёжился, как будто замерзал.
– Убери ты их, пожалуйста! – сказал он матери. – У меня голова раскалывается от боли, а тут изволь оправдываться, объяснять…
– Он ничего не забыл, всё купил и привёз бы, конечно, но… в горах приключилось несчастье. Идите теперь, идите, не надоедайте. Хорошо, что хоть сам он вернулся живой и здоровый.
Нас вытолкали и захлопнули за нами дверь. Мы ровно ничего не понимали.
– Какое же несчастье может случиться с конфетами в горах?
– Размокли и утекли вместе с дождём. Очень просто, – сказала Наташа.
– Нет, не похоже на это.
– Сколько вы книжек перечитали и до сих пор ещё не знаете, что в горах всегда заблуждаются.
Соня презрительно дёрнула плечом и нащупала под подушкой толстую книжку: «Мир приключений».
– Небось проблуждаешь там без обеда, так не то что на конфеты – на что попало набросишься с голодухи! – пробурчал ещё кто-то. – Съел сам, подкрепил свои силы, и на здоровье…
На этом мы и заснули.
Утро после грозы было ясное.
Взошло солнце и осветило верхушки деревьев.
Земля ещё не просохла от дождя и была холодная и сырая. Мы вышли на пустынный двор и отправились в конюшню.
– Странно, – удивилась Соня, – тут кто-то совсем чужой.
– Да и не очень красивый.
– Хуже нашего Чубарки?
– Ещё бы! Гораздо хуже.
– А Чубарый куда же девался?
Мы столпились возле маленькой, невзрачной лошадки с рыбьим глазом.
Лошадка фыркнула на нас, отвернулась и зашуршала в яслях сеном.
– Она, кажется, ничего, хорошая…
– На нас – никакого внимания.
– Нет, смотрите: машет хвостом.
– Глаза очень оригинальные, – сказала Соня. И непонятно было, хорошо это для лошади или плохо.
Пока мы обсуждали новую лошадь, в конюшню вошёл старик киргиз.
– А-а, кызляр! Аман-ба!* >
* А-а, девочки! Здравствуйте! (кирг.)
– Аман, аман! Здравствуйте! Это чья лошадь, ваша?
– Моя: Якши ат*, хорошая? Нравится?
>
* Хорошая лошадь? (кирг.)
– Да, ничего себе. Только мы не об этом. Мы хотим знать, где наш Чубарый.
– Чубарый? – Киргиз свистнул, махнул рукой и сказал: – Ульды*. Парпал голова.
>
* Умер, издох. (кирг.)
С утра, не переставая, хлопала калитка. В посёлке уже знали, что ночью приехал отец, и приходили к нему за новостями.
Отцу нездоровилось, его сильно лихорадило. Он лежал на кровати под шубами и без умолку говорил: рассказывал, как он пробирался домой через страшный Койнарский перевал.
Мы забились в уголке, за кроватью, ловили каждое его слово и всё-таки никак не могли выяснить самое главное: куда же он девал Чубарого? Едва он досказывал до середины, как приходили новые слушатели и просили начать по порядку.
Отец повторял всё сначала. И с каждым разом всё больше оживлялся, говорил всё громче и громче и как-то странно путался в словах.
– Послушайте, да у него жар! Бред! – прервал вдруг рассказ один из соседей. – Надо бы ему потеплее укрыться. А на ночь принять аспирину.
Нам велели сбегать в больницу за доктором. Больница была совсем близко, через дорогу.
Мы побежали изо всех сил. Разыскали доктора и впопыхах передали ему поручение.
– Очень важно! – крикнули мы ему на бегу. Приходилось торопиться, а то доскажет без нас.
– Сказал, что придёт! – закричали мы, врываясь в комнату.
– Тише!..
Мать погрозила пальцем. Отец заметался, засмеялся и заговорил очень быстро:
– Как он прыгал, прыгал… Всё пропало… И ружьё, и деньги, и седло. Достать надо, помочь… Он так прыгал… Помочь… Я сейчас…
Он рванулся с кровати.
– Лежи уж ты, пожалуйста!
В комнату вошёл доктор.
– Всё пропало… Помочь… – сказал ему отец.
– Эге! Да тут пахнет горячкой. И лицо какое воспалённое!..
Потом стало очень скучно. Все ходили на цыпочках. Отец кричал, чтобы кто-то кого-то вытаскивал.
Он говорил, говорил, говорил…
На следующее утро нас к нему не пустили. Юля стала подслушивать у двери и, смеясь, поворачивалась к нам:
– Детское какое болтает.
Она вплотную прижалась к скважине и долго не отрывалась. Мы тормошили её:
– Что, очень смешное?
Вдруг она повернулась, в слезах.
– Да, тебе хорошо, – сказала она, жалко скривившись, – а они говорят – нарыв в горле…
К вечеру отцу стало ещё хуже, и доктор остался у нас на всю ночь.
Утром из больницы пришёл ещё один доктор. Они посовещались и разложили на столе какие-то блестящие щипчики и ножницы.
Мама, испуганная и бледная, ходила за доктором и просила:
– Я не закричу… Я не помешаю… Вот увидите… Позвольте мне помогать. Я вам ручаюсь за себя… Ну, можно мне подержать что-нибудь?
Потом пронесли таз. А нам сказали шёпотом, чтобы мы не совались под ноги, а шли бы подальше во двор и раздували самовар.
Отцу делали операцию: резали в горле нарыв. И если бы не прорезали, он мог бы задохнуться.
Мать вынесла нам на террасу несколько книжек и Наташины игрушки.
– Не унывайте, ребятки, – сказала она, видя, до чего мы расстроились. – Сидите только тихонечко и старайтесь быть хорошими. Может быть, всё как-нибудь обойдётся.
Она ушла, и мы стали стараться. Платок упадёт – все бросаются поднимать. Толкнут кого-нибудь или ногу отдавят нечаянно – сейчас же извиняются, просят прощения, спрашивают, не очень ли больно. Наташа в игрушках нашла непорядки.
– А кто это Вихрю выдернул хвост? И седло расклеил? Это ты, Олька, я знаю…
– Ну, не-ет! – возмутилась я. – Довольно мне этих придирок! Не знает как следует, а уж врёт прямо на меня. Ладно же, прощайся теперь со своими кудельками!
Соня поймала мою руку на полдороге к Наташиным косичкам:
– Ты что это? Разве можно теперь шуметь?
– Она рылась в моём ящике! Она испортила лошадь! – не унималась Наташа.
– Ладно, вруша несчастная! Знаешь, нынче какой день? Ври на меня сколько хочешь, пользуйся моей добростью. А я даже… плюнуть на тебя не желаю.
– Вот молодец! Сразу видно, кто любит своего отца, а кто нет.
Я уселась с книжкой в сторонке и старалась не слушать, как Наташа твердила, высовываясь из своего угла:
– Она, она виновата! Я знаю, что это она!
Время тянулось мучительно медленно. Книжки и игрушки вываливались у нас из рук. Мы бесцельно слонялись из угла в угол, прислушивались к каждому шороху. За нами по пятам, тоже грустная и тревожная, ходила наша собачка Джика.
Она чуяла, что в доме что-то неладно, и, словно спрашивая, в чём горе, настойчиво заглядывала в глаза.
– А, иди ты! Не до тебя сегодня, – отмахивались от неё, когда она пыталась приласкаться.
Джика поняла, что в чём-то провинилась, и, чтобы её простили и помирились с нею, она решила сама себя наказать. Она пошла в угол, села там за дверью и сидела повесив голову. Порой из угла слышались вздохи, нервное позёвыванье и жалобное: «ску… ску…»
Наконец дверь из комнаты больного распахнулась.
Доктор и мама вышли какие-то сразу похудевшие, но радостные и сказали, что нарыв уже прорезан и всё будет теперь хорошо.
Мы встрепенулись, вскочили на ноги и ссыпались с террасы, чтобы на радостях пронестись вокруг дома. Тогда, осторожно скрипнув дверью, Джика тоже появилась из угла.
Взглянула на нас и словно переродилась: припала к земле, подобралась в комочек… и, закинув голову, не помня себя от восторга, вылетела из комнаты впереди всех.
Съезд в Алма-Ате затянулся дольше, чем предполагалось.
Отец решил сократить обратный путь, чтобы на этом выиграть время. Он уговорился с лесником-киргизом и поехал напрямик по самой короткой, но зато и самой опасной дороге. Они должны были подняться почти до перевала, чтобы спуститься по другую сторону горного хребта, вблизи озера Иссык-Куль.
За день они добрались к белкам* и заночев