Ещё несколько сотен неверных, дрожащих шагов – и Чубарый тяжело рухнул возле кибитки.
У костров забегали люди. Подбежали кудлатые, оборванные щенки и с ворчаньем обнюхали коня. Мимо с тревожным фырканьем и ржаньем пронеслись лёгкие тени кобылиц.
А Чубарый лежал, вытянув на ласковой траве свою большую простуженную голову, и трудно, хрипло стонал.
Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой приходили о нём вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить, Чубарый заржал.
Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной радостью.
– Чубарку приведут завтра утром, – услышали мы однажды за обедом.
– Конюшню для него мы уже давно приготовили, – поспешно заявила Соня.
Отец мельком взглянул на неё и как-то невесело усмехнулся.
Несколько дней назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубарому.
– Ничего не осталось от прежней лошади. Это теперь какой-то живой укор совести, – проговорил он как-то непонятно.
Потом Наташа приставала с расспросами:
– Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил – укор у него какой-то.
– Укор совести, – поправила Юля. – Нет, просто лёгкое у него одно выболело. Он примёрз боком к стенке ледника – оно и простудилось. А потом вовсе выболело. Нужно два, а у него только одно лёгкое осталось.
– А укор?
– Ну что – «укор»? Что ты повторяешь чужие слова?.. Соня! А, Соня! Разве укор совести – болезнь?
– Конечно, болезнь. Ещё как страдают от этого.
– И Чубарка тоже страдает?
– Кто?
– Чубарка.
– Тьфу, глупые какие!
Она возмущённо повернулась ко мне и сказала про Наташу:
– И всё это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.
Мы всегда немножко гордились Чубарым.
И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.
– Вот у нас лошадь, – говорили мы на посёлке, – трое суток в ледяной трещине – и хоть бы что? Одно лёгкое только начисто выболело. Завтра Чубарика нашего приведут. Идёмте встречать его с нами!
После таких разговоров утром к нам присоединилась целая ватага ребят.
Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка:
– Другим лошадям тяжело, а ему всё нипочём! Да вот вы сами увидите.
Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачёвской аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и повернули домой.
По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, кавалькадами по пять-десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах-аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой, захудалой клячонке, а рядом его жена – маржа – на корове. У маржи на руках ребёнок, а у коровы к хвосту привязан телёнок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребёнок и телёнок ревут что есть силы, стараясь перекричать друг друга.
Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.
– Нет, сегодня его не приведут, – решили мы наконец и отправились домой.
– Не приведут его сегодня! – закричали мы, входя в калитку сада.
– Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали небось?
– Как!.. Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В конюшне?
От нетерпения мы никак не могли отложить тяжёлый засов. Толкались, мешали друг дружке.
– Пусти – я…
– Стой-ка, ты не так…
– Дайте-ка я лучше попробую.
Нам не терпелось взглянуть на Чубарого, погладить его, попотчевать сахаром, почувствовать, как он осторожно собирает с ладони мягкими, как пушинка, губами.
Вот сейчас он почует, что мы несём ему сахар, звонко заржёт и весь заиграет от радости.
Наконец распахнули конюшню.
Худая, как скелет, костлявая, вся какая-то встрёпанная кляча лежала в стойле на соломе. Она с трудом повернула к нам голову, хрипло застонала – заныла вместо ржанья и сейчас же закашлялась.
– И это Чубарка? – горестно вырвалось у нас.
– Бедный, бедный…
– Нет, как же это?..
– Ну что же! Он теперь ещё лучше прежнего. Добрее… А умный какой…
– Он теперь совсем-совсем добрый… – сказала Наташа, едва удерживая слёзы.
– На, Чубаренький, кушай, – хлопотала около него Юля.
Мы с Соней долго молчали. Но когда я разжала губы, первым моим словом было:
– Так вот что значило «живой укор совести»… Но разве можно его, больного, куда-нибудь отдавать!
– Да, – сказала Соня со вздохом и прибавила очень решительно: – Никуда мы его отдавать не позволим!
До самого вечера сидели мы на корточках, поглаживая больную лошадь; разговаривали вполголоса, словно боялись её утомить. К чаю пришли молчаливые и решительные.
– Ну что? – спросили нас.
– Хороший он какой – добрый, умный…
– А вы разве не заметили?..
– Чего? Он лучше стал гораздо.
– Да. И мне он теперь лучше нравится.
– И мне!
– И мне!
Четыре голоса дружно прозвучали один за другим. Никто не замешкался, не отстал. Чубарый теперь нуждался в нашей защите. Пускай не беспокоится: не выдадим.
Мать поглядела на наши взволнованные лица.
– А молодцы у меня девочки, – сказала она.
В тот же вечер отец с матерью поссорились. Они оба разгорячились и кричали на весь дом.
– Никуда и никому я его не отдам! – слышался за дверью звонкий голос мамы.
– Да пойми же ты: всё равно ведь он сдохнет!
– Ну что же! Пускай! Сдохнет так сдохнет. А может быть, выживет. Он спас твою жизнь и пусть теперь доживает в покое и холе.
– Но мне для разъездов нужна лошадь, а не персональный пенсионер!
– И прекрасно. Заводи себе другую лошадь. А Чубарку оставь ребятам. Выходят его – их счастье.
Соня не удержалась и хлопнула в ладоши:
– Ну и мама! Ну и молодец!
Она толкнула дверь, и мы со смущёнными и радостными лицами гурьбой ввалились в комнаты.
Утром мы нашли Чубарого в том же положении, что и вчера. Только солома вокруг него была помята и разбросана. В чёлке и гриве запуталось много соломинок. Видно было, что он бился о землю, стараясь подняться. Это вчерашний длинный перегон отнял у него последние силы.
Когда мы подошли, он снова попробовал подняться: вытянул передние ноги и с усилием привстал.
Напрасный труд.
Задние ноги и круп совсем не слушались его. Чубарый тяжело повалился, вздохнул и заколотился головой о подстилку. Потом снова рванулся.
– Встаёт!.. Ну-ка, поддержим.
Соня подставила плечо. Я помогла ей.
Мы видели: так делал один извозчик, когда у него упала лошадь.
– А ну! А ну!
Юля и Наташа ловили негнущиеся Чубаркины ноги и старались найти для них точку опоры.
– Ага, ага, встаёт! Но-о! Чубарик, ннооо!
– Ах, чтоб тебя!..
– Что ты кричишь?
– Да, самой бы тебе так…
Чубарый стоял, растопырив ноги. Соня морщилась и скрежетала зубами: одно из своих копыт он поставил ей на босую ногу.
Я бросилась на помощь.
– Нет, нет, не толкай его так… Ты только чуточку подними… Ну, вот и ладно.
Нога была запачкана навозом. Сквозь грязь виднелась огромная ссадина.
– Заживёт, – решила Соня.
Наташа разыскала в углу конюшни какую-то грязную бумажку, послюнила и прикрепила её к Сониной ране.
– А то мухи нагадят, – пояснила она с видом опытного доктора.
Пока Чубарый не мог пастись сам на лугу за оградой, мы рвали для него траву руками. Он лежал недалеко от конюшни. Иногда там светило солнце, но трава около него никогда не бывала вялой: мы без конца приносили свежую. Кроме того, мы таскали ему всё, что попадалось на глаза: овёс, краюху хлеба, сахар.