Кое-что уже имелось, но с проверкой разработок приходилось подождать — до следующей осени.
На совещании, посвященном итогам года, директор института дал сдержанную, но вполне нелестную оценку трудам отдела, возглавляемого Павлом, и предложил в будущем году переключить отдел на другую тематику, никак не связанную с разработками Павла. Павлу удалось отстоять свою тему еще на год, но вторую тему — по природным радионуклидам — ему все же навесили. Правда, непосредственно вести эту тему поручили не ему, а его заму, специалисту по этому вопросу, но в число ответственных исполнителей включили и его.
После работы Павел возвращался домой вконец умотанный, уставший не столько от самой работы, сколько от череды неудач. И с каждым днем его возвращения становились все менее радостными.
Беременность резко изменила характер и внешность Тани. Она стала вспыльчивой, раздражительной, капризной. Настойчивые рекомендации врачей и Павла она игнорировала совершенно: курить не бросила, почти совсем перестала ходить на прогулки, ела много сладкого и жирного, пристрастилась к шампанскому. Только по выходным у Павла хватало сил вытаскивать ее хотя бы прогуляться по набережной Фонтанки и Крюкова канала. Во время этих прогулок Таня постоянно дулась, на что-то жаловалась, требовала идти помедленнее и поскорее возвращаться домой. За собой она следить перестала, ходила по дому нечесаная, в засаленном халате. Она очень растолстела, ее прежде безупречно белая, матовая кожа покрылась желтыми пятнами, прыщами. Павел смотрел на нее и не узнавал — неужели на этой женщине он женился так недавно, неужели это с ней за совсем короткий срок было пережито и перечувствовано столько, что иным хватило бы на несколько жизней. Он тешил себя мыслью, что все эти перемены временны, что после родов он вновь увидит и обнимет прежнюю Таню — сильную и женственную, волнующую, чистую, загадочную... Он не вполне доверял этим мыслям — беременность беременностью, но что-то в этой дьявольской метаморфозе было еще, подспудное, необъяснимое одной лишь беременностью. Или это ложные, пустые мысли, навеянные безумной усталостью и депрессией?
Какое-то время все домашние дела — магазины, готовку, уборку — пришлось взять на себя Павлу. Скоро он понял, что не справляется, никак не справляется. Дом зарастал грязью, в холодильнике все чаще не оказывалось ничего кроме пельменей, несвежих полуфабрикатов, остатков тортов и пирожных, которые Таня требовала в большом количестве, но почти никогда не доедала. Павел настолько не привык обращаться к кому-либо за помощью, что даже растерялся. Пригласить домработницу? Таня об этом и слышать не хотела — придет невесть кто, еще обворует. Воров она стала бояться патологически: все время запиралась на крюк и три замка, постоянно перепрятывала шкатулки с ценностями, делала тайнички, заначки. По ее требованию Павел поставил квартиру на охрану. Обратиться к отцу? У него и без этого дел по горло, да и не по его это части. К матери? Павел слишком хорошо знал мать и понимал, что ничего хорошего не выйдет. Скрепя сердце он позвонил Аде.
Придя на другой день домой усталый и издерганный, как обычно в последнее время, он мгновенно заметил, что квартира преобразилась. Полы блистали чистотой, вещи аккуратно развешаны и расставлены по местам. Он заглянул в гостиную — там все было так, как в тот майский день, когда он впервые переступил порог этого дома. То же было и в кабинете. Павел, в последнее время практически живший в кабинете, предоставив спальню Тане, и постепенно перетащивший сюда свои вещи, переоделся в домашнее и пошел на кухню разогреть себе чайку и съесть что-нибудь. На кухне было темно. Он включил свет и только тогда заметил Аду. Она тихо-тихо сидела за столом и смотрела в окно.
При щелчке выключателя она вздрогнула, повернула голову и увидела Павла. В глазах ее стояли слезы.
— А, Павлик, — сказала она. — Устал, наверное? Садись поешь. Курица еще не остыла.
Она встала, подошла к латке на плите, положила на блюдо чуть ли не половину жареной курицы, добавив картошки и какой-то белой подливки, и поставила блюдо перед Павлом.
— Спасибо, — сказал Павел, принимаясь за еду.
— Я не все прибрала, извини. Окна остались грязными. Теперь уж до весны. Холодно, я боялась напустить сквозняков, простудить Таню. И в детскую она меня не пустила, а ведь там наверняка полно пыли...
— Спасибо, — повторил Павел. — Вы тоже устали?
— Нет. — Она грустно улыбнулась. — Я не устала.
— Но вы плакали, когда я вошел, — сказал он. — Почему?
— Так, — ответила она. — Не обращай внимания. Просто у нас был трудный разговор с Таней.
— О чем?
— О своем.
Павел замолчал, понимая, что Ада больше ничего о разговоре не скажет, а допытываться было неловко.
— Как она?
— Спит. Павлик, я знаю, ты сильный, прояви мужество, терпение. Я понимаю, она сильно изменилась, но это пройдет, скоро пройдет. Ей очень плохо сейчас, она изводит себя ужасными мыслями. Не обращай внимания, поддержи ее. Я прошу как мать... — Ада отвернулась и всхлипнула. — Она сейчас некрасивая, гадкая, не похожая на себя. Не отталкивай ее, даже если она будет отталкивать тебя. Ты же мужчина.
— Хорошо, — сказал Павел. — Я обещаю.
— Я понимаю, вам сейчас трудно. Я буду приходить, прибирать, готовить. А ты... ты береги ее. Ты же знаешь, она не такая.
— Знаю, — тихо произнес Павел.
— Там в холодильнике еще продукты на завтра. Я постирала белье и развесила в ванной досыхать. Так что не пугайтесь.
— Ясно. Спасибо.
— Я послезавтра еще приду. Ты звони, если что. Последнюю фразу она произнесла уже в прихожей. Пока он сообразил, что надо бы выйти, проводить тещу, входная дверь уже хлопнула. Павел доел, прибрался, включил телевизор в гостиной, повертел переключатель каналов, выключил, взял какой-то журнал, прилег на диван и незаметно заснул.
Проснулся он внезапно, будто кто-то резко тряхнул его, хотя никакого толчка не было. Он открыл глаза. В комнате было темно, только из открытой двери в коридор лился неяркий свет. Над ним стояла Таня, глаза ее в полутьме блестели золотом. Он с удивлением заметил, что от нее пахнет чем-то приятным.
— Извини, если разбудила, — сказала она. — Просто пришла взглянуть на тебя. — В ее голосе столь отчетливо слышались интонации той, прежней, настоящей Тани, что у Павла радостно защемило сердце. — Если не собираешься дальше спать, может, пойдем на кухню, выпьем кофейку.
— Да, да! — воскликнул он, поднялся с дивана и, одергивая домашний свитерок, пошел за ней следом. Он с удовлетворением заметил, что она надела чистый новый халат, а волосы ее вымыты и уложены. Проходя в прихожей мимо зеркала, Таня взглянула в него и поморщилась.
— Свинья свиньей.
— Не говори так! Ты сегодня удивительно хороша!
— Не ври. Большой Брат, все равно не умеешь... Только чур кофе готовлю я.
Она сварила кофе в сверкающей металлической кофеварке, которой в последние месяцы никто не пользовался, обходясь растворимым. Кофе получился крепкий, горький, с густым ароматом. Таня налила чашку Павлу, себе, села, достала сигарету.
— Ты не курила бы, — осторожно сказал Павел. Он давно уже перестал заговаривать с ней на эту и подобные темы, но сегодняшний вид и состояние Тани настолько его обнадеживали, что он решил попытаться. А вдруг наконец-то прислушается.
— Опять воспитываешь, Большой Брат? Брось. Пустое это дело. Я не внушаема и до всего дохожу только своим умом. Пей лучше кофе. Коньячку плеснуть?
— Господи, откуда ты берешь эту дрянь?
— Заначки, милый, заначки.