Зато я вас вот нашла живого…
– Да, живого. А то могли б не успеть. Я спрашиваю не про фото, а про этот рисунок, литографию. Откуда у вас этот горец?
– Так все оттуда же. В лавке книжной и купила, в Ставрополе. Там много всякого такого продается.
– Погодите, так вы сюда из Ставрополя?
– Не, я из станицы Новомытнинской. Терское казачество… Слыхали?
– Вот как! Вы с Терека! Удивительно! Так проходите! Что же я держу вас на лестнице? С самого Терека? Удивительно!
– Что же тут удивительного? – говорила девица, бойко заходя в квартиру Борского. – Тут Нева, там Терек. У вас туда вода бежит, у нас – сюда, значит. По всей России реки до самого Северного Кавказа. И ничего удивительного…
– Прошу прощения, я не спросил вашего имени…
– Катерина Хуторная.
– А по батюшке?
– Катерина Михайловна по батюшке… Борский засуетился, пригласил девушку в гостиную, бросился разогревать чай.
– Вы извините, я вторую неделю без прислуги…
– А на что нам прислуга, Алексей Алексеевич? Мы и без прислуги управимся. Где тут у вас кухня? Показывайте, показывайте… Вы – знаменитый российский поэт, вам по-бабьему стряпать не положено. А нам, казачкам, это привычно и положено… Идите пока, попишите какие-нибудь великие стихи!
– Так вы, Катерина Михайловна, думаете, что поэт вот так захотел и пошел писать стихи? В любое время, как лесоруб или косарь.
– Косарь в любое время не косит, а только после Петрова дня…
– Хорошо, как любой работяга. Так? Думает: дай-ка сейчас великий стих напишу. Идет и пишет.
– А что? Разве не так?
– Вы прелесть, Катерина Михайловна, – обрадовался Борский ее наивности.
Ему было с этой странной провинциальной девицей легко и просто. Все, что было нанесено за многие годы, что усложнило и запутало жизнь, показалось ему сейчас пустым и никчемным. Все теперь было… как чай заварить.
– Ой! Ведь вы надо мной смеетесь, Алексей Алексеевич, – сказала девушка, глядя на него, как он только что рассмотрел, даже не голубыми, а темно-синими глазами. – Я какую-то глупость сейчас сказала, а вам весело. Я же в Петербурге первый раз, да я и в Ставрополе была первый раз. И сразу же так повезло – вас вот купила…
– Так вы и стихи мои читали?
– А как же! Читала. «Лошадку», «Галку посреди двора», «Медвежонка».
– Это же все детские стихи!
– Наш хорунжий в школе учительствовал, так я там и читала. Но я еще в Ставрополе вашу книжку купила. Всю в поезде прочитала.
– Понравилось?
– Еще бы! Красиво так вы пишете, что дух захватывает. Алексей Алексеевич, откуда вы такие слова красивые берете? И еще так непонятно у вас получается. Вот мне бы так научиться писать – непонятно, чтобы никто ничего не понял, а подумал: вот ведь как красиво пишет, а я тут дурак дураком сижу…
Борский с грустной улыбкой посмотрел на Хуторную.
– Катерина Михайловна, правильно ли я вас понял? Неужели вы тоже больны тем же недугом?
– Каким, Алексей Алексеевич, недугом? Да я – девушка здоровая. Об меня батяня слегу обламывает, а мне хоть бы что.
– Да я про тот недуг, который называется поэзией, смешной вы человек. Вы тоже пишете стихи? Признавайтесь!
– Пишу, Алексей Алексеевич, за что и терплю от родителя своего.
– Что же, вас отец наказывает за стихи?
– Бьет всем, что только под руку попадет… Только мы, казачки, народ крепкий. Не справился он со мной. Вот послал в столицу, пробовать. Может, говорит, из меня толк выйдет? Я же до вас с просьбой, Алексей Алексеевич. Вы прочтите мои стихи. Скажите мне честно – понравится вам али нет? Давайте сначала чаю попьем или сначала стихи?
– Сначала стихи, Катерина Михайловна. Вначале было слово…
Борский впервые держал в руках стихи, за которые автора били. Не за содержание, а за стихи сами по себе. Били вожжами, сапогом, кулаком, нагайкой.
Вот в этом месте и был нанесен неожиданный удар в спину. Здесь скользнула рука вверх, а сюда упала слеза. От боли или от обиды…
– Посмотрите, посмотрите, что написал Алешенька! Какая прелесть! Вы только послушайте!
Распахиваются двери. Мама бежит с листком бумаги в руках. Она показывает первое его стихотворение про Зайкины сайки вcем-вcем: дедушке, бабушке, папеньке, гувернантке, кухарке… Все читают, слушают, кричат и бегут теперь за маменькой. Это был его первый успех, наверное, самый большой за всю его жизнь.
Бедная девушка… Несчастный человек… Или на оборот?..
– Что же вы молчите, Алексей Алексеевич? Вам понравилось?
– Нет, Катерина Михайловна, – ответил Борский сокрушенно, – не понравилось.
Алексей Борский не умел врать ни в жизни, ни в поэзии. Он увидел, как задрожали ее полные губы, как увеличились словно под линзами синие глаза.
– Не понравилось, совсем не понравилось… Это очень плохие стихи… Это даже не стихи вовсе, Катерина Михайловна…
– Не понравилось… Совсем не понравилось… Не капельки не понравилось, – она плакала, уронив голову на руки.
Борский присел рядом. Осторожно положил руку на ее голову.
– Катя, Катенька, не плачь, – говорил он, сам готовый разрыдаться вместе с девушкой, – не о чем плакать. Не стоит поэзия твоих слез, одной слезинки твоей не стоит. Мне надо плакать, Цахес надо плакать, Гумилеву, Андрею Белому. Плакать, что нет ничего в нашей жизни, кроме стихов, а все остальное – только мучения, судороги, боль. Ведь завтра может оказаться, что все это тоже – не поэзия, не искусство, а просто игры символистов, акмеистов, футуристов. Одно только кривляние на потеху себе и публике. И ведь забудут тогда, еще при жизни забудут, завтра же забудут. А мы за эти забытые строчки себя мучили, родных изводили… Так, может, вожжами – это не так плохо?
– Ага, не так плохо?! – она подняла на него огромные заплаканные глаза. – Сами бы попробовали вожжами, тогда узнали бы! А нагайкой! Вот не знаете, Алексей Алексеевич, а говорите!
Она увидела мокрое пятно на белой скатерти и испугалась.
– Сколько я здесь наплакала! Что же это такое! Ваша хозяйка сердиться будет…
– Не будет… Чище ваших слез ничего нет, Катерина Михайловна. Вы мне лучше вот что скажите. У вас среди стихов я увидел один прозаический отрывочек. Рассказ, что ли, или зарисовку. Про то, как казачка провожает казака на войну, держится за стремя, смотрит ему вслед… Это что такое?
– А! Это я так написала, чтобы потом в стихотворение переделать. Думаю, напишу пока, а рифмы потом придумаю. Мне эти рифмы так трудно придумывать, если бы вы только знали. Мука одна! За работой, бывало, придумается, а пока то да се, раз и из головы навылет! Вспоминаешь ее, рифму окаянную, а вспомнить не можешь…
– Рифму окаянную, – повторил Борский. – Хорошо вы это сказали. Так это вы написали?
– А кто ж еще, как не я? Но это еще рифмовать надо.
– Не надо это рифмовать ни в коем случае! – рассмеялся Алексей. – Боже вас упаси портить такую сочную, первозданную прозу.
– Прозу?
– Именно прозу. Вам, Катерина Михайловна, надо прозу писать. Рассказы, повести, очерки, зарисовки, романы, наконец…
– Романы? – опять повторила за ним Хуторная и почему-то покраснела.
– Да не романы, а жизнь! Ту самую жизнь, которую вы знаете, чувствуете, любите. Про терских казаков, их нравы, обычаи, семьи, любовь…
– Про любовь? – спросила Катерина. – Так я про любовь не знаю ничего. Какая она? Что о ней писать? Вот у вас в стихах много про любовь… Вы, Алексей Алексеевич, все про нее знаете…
– Я… про любовь… Да ничего я про нее не знаю.