Это пройдет…
– Почему ты не говоришь, что женат?
– Потому что я всегда считал, что моя жена – ты.
Людмила смотрела на его грязные, черные ногти, которые он прятал, ловя ее взгляд, на слипшиеся неопрятные волосы, на серое, как питерское небо, лицо и не понимала этого человека. Она думала, что он, наконец, нашел свое счастье, свою женщину, которой посвящал стихи, с которой жил нормальной семейной жизнью, к тому же считал ученицей, а главное – которая любила его. Но, оказалось, что все не так. Или он пьян? Или это опять какая-то поэтическая игра в другую жизнь?
– Откуда ты знаешь про Катю? – спросил Борский после некоторой паузы, пока они смотрели друг на друга.
– Мы служили в одном госпитале, и мы дружили.
– Правда? – Лицо Алексея оживилось детской улыбкой. – Это хорошо, что вы встретились. Знаешь, это как в добрых мечтах или сказках, когда люди встречаются без злобы, зависти, вражды. Даже на войне…
Он еще говорил что-то в таком ключе, а Людмила раздумывала – сказать ли Алексею, что Катя так ничего о ней и не узнала. Подумала и решила не говорить.
– Она пишет роман про терских казаков, – сказала Люда.
Борский захохотал.
– Что ты смеешься?
– Прямо роман! Не повесть, не рассказы, а роман. Узнаю Катю!
– Она пишет так броско, сочно, с каким-то народным знанием жизни. А с виду простая, красивая девчонка. Хорошо, что ты ее встретил. Но ты ее выгнал, потому что решил спокойно опускаться на дно?
– Я же тебе уже сказал… А потом все, что мог, я ей уже дал. Теперь ее должны учить другие люди: солдаты, крестьяне, казаки… Ты тоже. Вот почему я так обрадовался вашей встрече.
Люда смотрела на Борского во все глаза, стараясь рассмотреть ту душевную тень, которая непременно должна быть в мужчине, когда он находится в таком странном, нелепом положении.
– Алексей! – наконец, сказала она строго, как учительница гимназии, сестра милосердия, в конце концов. – Почему ты меня не спрашиваешь: кто отец ребенка? Люблю ли я его? И все такое, что спрашивают обычно.
– Мне это не надо знать, – тихо ответил он. – Ты поступила, как надо. Я все принимаю, как есть. Все, все…
– Погоди… Я тебя правильно поняла? Ты принимаешь меня с чужим ребенком?
– Да, принимаю. Только этот ребенок мне не чужой. Ты – моя жена, а это – мой ребенок.
В воскресенье супруги Борские пошли в Казанский собор. Поднимаясь по ступеням, она почувствовала себя плохо.
– Леша, воды отходят, – прошептала она, бледнея.
– Что? Какие воды? Люда! Подожди! – Борский ничего этого не знал и не понимал.
Черная статуя в нише указывала Борскому куда-то вниз, но он ей не верил.
Выходившие из собора женщины бросились ему на помощь. Он нес Людмилу вместе с людьми, лиц которых не видел, и думал, что теперь он ее не уронит, как тогда, много лет назад, в траву. Нет, теперь уже не уронит…
В больнице получилась какая-то спешка, которой он тоже не понял. Людмилу унесли, он присел на скамейку в полутемном помещении. Закрыл глаза и тут же их опять открыл, потому что ему почудилось, что его зовут. Но было тихо. Потом вышел доктор и еще сестра в белой косынке. Они говорили ему о Боге и Людмиле. Он кивал им, хотя почти ничего не понимал из сказанного. А доктор говорил уже про какого-то другого человека, которого Борский не знал, которого вообще еще никто на этой земле не знал…
2004 год. Москва
Она сидела с ребенком на заднем сиденье. А Юра вел машину и слушал музыку на классической волне.
Девочка спала.
И можно было законно молчать.
Молчания ей в жизни теперь очень недоставало.
Многочасовые интеллектуальные беседы про себя она называла не иначе, как треп. Может, истина в этих спорах когда-нибудь и рождалась. Но никто ее радостно не вылавливал. И она тонула опять. Так и мутили все время воду.
К ним постоянно приходили гости. И гостями их уже никто не считал. Люди. Приходили. Уходили. Сидели.
Пили кофе и чай. А по вечерам все больше покрепче. Сочиняли. Уносились в своих фантазиях в заоблачные дали. А были эти фантазии просто составной частью меню. Так: Помечтать. Выпить. И закусить.
Все то же самое видела она с детства. Творческие люди поколения ее родителей жили так же. А вот молодая поросль в тех же знаменитых семьях брала быка за рога. Видимо у них этот трендеж, слышанный сызмальства в убойных количествах, так же, как и у Милы, вызывал стойкую аллергию. Они не лезли по семейной традиции в актеры, а становились организаторами. Понимали, что никакой дядя для них ничего не сделает. Дядя сидит в гостях, подперев голову рукой, и предается воспоминаниям молодости.
В свободное от гостей время Юра, правда, старался. Писал сценарий на пару с не менее известным, чем он сам, приятелем. Сценарий они писали длинный, как сама жизнь. Поэтому конца ему видно не было. Творили в модном жанре сериала. Мила радовалась, когда они, наконец, запирались у него в комнате и работали. Правда, иногда проходя мимо двери на кухню, она слышала, что работа опять перерастала в привычный треп.
Юра держался хорошо. Продолжал гнуть свою линию чистой любви. Возможно, даже был искренним. Молодая жена как-то исподволь стимулировала победы и достижения. Он часто любовался ею и все время повторял сакраментальное «Сниму тебя в кино!» Эта фраза, похоже, давно стала в его устах простым комплиментом для впечатлительных женщин. А Мила впечатлительной быть не перестала.
Только впечатляли ее другие вещи.
Она еще была вся там. В той жизни, которую прожить не удалось. А только отломить кусочек.
– Ты подожди здесь, пожалуйста. Нам поговорить нужно. Это недолго. Заходить не будем. Я сейчас.
Юра кивнул, надел очки и достал газету. В ее дела он особо не вникал.
Она взяла на руки дочку, которая крепко спала, как и положено новорожденному младенцу.
Воздух здесь был совсем другой. После душного города Миле показалось, что она, наконец, сняла скафандр. А здесь все настоящее. И птицы пели, и землей пахло.
Она пошла по тропинке.
И только ужасно боялась, что дома никого не будет. Боялась увидеть те же, что во сне, заколоченные досками окна.
Руки начали уставать от тяжести, а она еще не видела дом.
Но вот, наконец, кусты поредели, и она вышла на поросшую травой поляну.
Дом был жив.
А ей навстречу шла бабка.
– А я давно тебя поджидаю. – Одобрительно кивала. – С дитем. Все верно.
– Познакомьтесь, бабушка – это моя дочь, Таисия.
Они посмотрели друг на друга.
– Он обещал вернуться ко мне летом. – Людмила печально улыбнулась. Так печально, как улыбается, наверное, осень, глядя, как опавшие листья засыпает первый снег. А потом прошептала: – Но его больше нет, баба Тася. Его больше нет. Неужели такое бывает? Был и нет.
– А ведь он сдержал свое обещание… – Бабка склонилась над спящим у Милы на руках ребенком, внимательно вглядываясь в маленькое личико. – Он все-таки вернулся к тебе. Летом. Ты только посмотри…
Конец
Санкт-Петербург, 2004