Единственный, чьим мнением руководствуется господин Скоробогатов, это он сам. Легенда, однако, существует, и весь аппарат охотно трепещет передо мной, считая, что делает это за компанию с патроном.
В приемной мы обменялись улыбкой с Верой Игоревной, и я открыла обитую кожей дверь.
Господин Скоробогатов, сидя вполоборота за столом, беседовал с мужчиной, чья спина была мне незнакома.
Круглая черноволосая голова повернулась на крепкой шее. Холодные светло-серые глаза с неудовольствием взглянули на меня.
Я, замерев, наблюдала перемену в его глазах. Они мгновенно, словно их включили, засияли ослепительным ярко-синим светом.
Костя вскочил со стула, его тело напряглось, он взглядом измерил расстояние до меня.
Я испугалась, что он прыгнет через стол. Сердито нахмурившись, глазами запретила ему это.
Костя покорился, но не сразу, с секунду еще мешкал, потом, к моему облегчению, обежал стол.
Он обхватил меня руками и, тычась в мое лицо горячими жадными губами, запел-зашептал:
— Лена, Леночка моя. Вернулась. Мы искали тебя.
Олег сегодня вылетает в Ригу. Его служба вычислила, что ты в Юрмале.
— Отмени вылет.
Я обняла моего мужа. Его тело сразу намертво влипло в мои ладони. Он закрыл глаза. Мне очень хотелось его поцеловать. На моих высоченных каблуках я ненамного ниже его ростом. Чуть подняв голову, я поцеловала его куда достала — в подбородок. Костя скорректировал поцелуй, и наши губы наконец встретились.
Мы целовались, забыв обо всем на свете. А снизу, приоткрыв рот, недоуменно таращил зеленоватые глаза незнакомый мне посетитель, застывший в кресле.
Господин Скоробогатов отменил все дела, велел Вере Игоревне вернуть детективов, и Юра повез нас домой.
Мы сидели рядышком на заднем сиденье и держались за руки. Костя перебирал мои пальцы, я шептала, задыхаясь от нежности:
— Костенька, Костенька…
Он блаженно щурил яркие глаза и сжимал мои пальцы своими горячими и жесткими.
От его близости у меня все время сохли губы, я непроизвольно облизывала их кончиком языка. Муж заметил это, понял, что со мной творится, и по его телу волной пробежала дрожь.
Я немного отодвинулась, и он улыбнулся побелевшими губами.
Наконец машина остановилась, и я, думая только о том, как бы побыстрее остаться наедине с мужем, устремилась к своему подъезду.
Но Костя взял меня за руку и потянул в направлении соседнего.
Я удивленно воззрилась на него, он ответил мне самой хитрой из своих улыбок, приложил палец к губам и, обняв за талию, повлек вслед за Юрой.
Юра уже успел закрыть машину и теперь стоял у двери подъезда. Мне не понравилось выражение его лица. Словно ему предстояло участвовать в мероприятии, которое кажется ему сомнительным, и нет возможности этого избежать.
Я попыталась поймать его взгляд и установила, что он прячет от меня глаза.
Костя же выглядел довольным и проказливым.
Подъезд охранялся. Когда мы вошли, охранник вышел из своей будочки и приветствовал нас. Господин Скоробогатов кивнул ему, и мы прошли мимо.
Охранник не выговорил привычного: «Вы к кому?» — чем очень меня удивил.
Охрана в нашем доме после случая со Степаняном серьезная, да и мужчина средних лет, судя по военной выправке, службу должен был знать.
Заинтригованная, но больше раздосадованная отсрочкой момента, когда можно будет завернуться в надежные сильные руки и выплакать пережитое в Юрмале, я шла следом за Юрой.
Костя открыл замок обманчиво тоненькой двери (это вам не сейфовый мастодонт — лицо «нового русского»), и я, недоумевая зачем, переступила порог чужой квартиры.
Не помню, сколько времени мне понадобилось, чтобы оценить масштаб бедствия.
Я стояла в центре огромной комнаты, освещенной и обставленной, как на картинке американского каталога, и чувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, а в горле рождается крик отчаяния.
* * *
Моя жизнь началась в деревенском доме, состоящем из одной комнаты. Первые три года я спала с бабушкой. Потом лет до десяти мы спали со Славиком валетиком на топчане, сколоченном отцом.
Отца уже не было, когда нашу деревню снесли, а нас переселили в хрущобы. Нам дали компенсацию за, дом, и мы купили холодильник, телевизор и кое-какую мебель. Так появился диван-кровать. На нем я спала с мамой до самой ее смерти.
Потом мама умерла. Славик вернулся из армии.
Танька забеременела, и они поженились. Мы разменяли нашу двухкомнатную квартиру, и диван-кровать переехал со мной в восьмиметровую комнату в коммуналке. Так случилось, что моим соседом оказался молодой геолог Сережа Серебряков, он и стал моим мужем. А на постаревшем, но крепком изделии мебельной фабрики № 4 до самого замужества спала Лялька.
Судьбе было угодно, чтобы к тридцати восьми годам я не по своей воле трижды покидала места, которые считала своим домом. Я ни разу не спала на настоящей собственной кровати, и, уж конечно, у меня не было отдельной спальни.
Когда Академик ввел меня в эту квартиру и открыл дверь в довольно большую светлую комнату с широкой кроватью, покрытой пестрым пледом, сказав, что это моя комната, я была оглушена.
Десять лет у меня была моя собственная спальня и моя собственная кровать.
Та самая, на которой я узнала, что значит быть любимой и что значит любить.
Да, это был миг, когда я перестала лукавить с собой. Я не знала любви до встречи с Костей. Я была очень привязана к Сереже. Но разве я тосковала по нему, когда он по шесть месяцев в году находился в экспедиции, так отчаянно, как тосковала по Косте, стоило тому просто выйти за дверь?
Конечно, я скучала, беспокоилась, ждала писем, но не чувствовала себя несчастной, жила спокойной, размеренной жизнью. А когда Сережа возвращался, я не. сразу привыкала к его присутствию.
Мне нравились его ласки, но я не очень нуждалась в них, не грезила о них.
А когда я узнала о его связи с женщиной? Он сам проговорился случайно. Я испытала боль, обиду… Но легко оправдала его.
И такого потрясения, как от вида Костиной руки на чужой женской талии, не ощутила.
* * *
И вот теперь господин Скоробогатов разрушил то, чем я дорожила по-настоящему. Он лишил меня моего дома, моего гнезда, которое я вила десять лет, единственного места на земле, где я чувствовала себя защищенной и счастливой.
Почему, почему он не потрудился подумать о той боли, которую мне причиняет?
Слезы текли по моему лицу, и выражение детской радости сползло с лица господина Скоробогатова. Светлые глаза холодно и неприязненно блеснули:
— В чем дело?
— Что ты натворил…
— Это евроремонт. — Он начал заводиться. — Ты не хочешь жить по-человечески в «домушке». Ладно. Но я не могу допустить, чтобы моя жена жила в трущобах.
— Четырехкомнатная академическая квартира — это не трущобы. Как ты мог? Я десять лет жила здесь.
Здесь мои вещи. Здесь я хранила вещи Академика.
Память о нем.
— Все твои вещи целы. Можешь оставить все, что тебе дорого.
— Господи! Ну как ты не понимаешь? Я не хочу этих хором. Я хочу мою квартиру. Я была в ней счастлива. Всегда. Все эти годы. Здесь я спала, ела, училась, читала, думала, мечтала. Я все сохранила, как было при Академике. Мне это нравилось. Сюда приходили мои близкие, приходила Лялька.
— Вот именно. Это самое главное. Твоя Лялька.
Ты только о ней и думаешь. Она тебе снится. Ты зовешь ее во сне. А она тебе простить все не может.
Четыре года в ссоре…
— Да? Мы в ссоре? — Теперь мы оба кричали. — А кто в этом виноват? Если бы я не ждала тебя, не караулила твое наследство… Дача была нужна тебе на полчаса, чтобы вскрыть тайник.