В каждом районе существовал свой штаб, как правило, в одном из пивбаров, и свой председатель, имевший особые отношения с администрацией. В обмен на угощение районный председатель обеспечивал клювистам беспрепятственный проход в заведение – как изначальный, так и после командировки в ближайший магазин, – чистые стаканы, закуски, не подававшиеся другим посетителям.
Женщин в КЛЮВе не было. Лишь считанные единицы абсолютно лояльных, проверенных и функционально незаменимых особ женского пола – продавщицы, буфетчицы, официантки – принимались в почетные члены. В Ванечкиной ячейке такой «почетной» была Ангелина – буфетчица из «академички».
Но главное – стать клювистом невозможно, им надо родиться. Этого вообще не объяснишь словами, и даже собственно алкоголь здесь ни при чем. Можно выпить три цистерны – и ни на полшага не приблизиться к сущности клювизма. (Яркий пример – тот же Боцман Шура). А можно раз в полгода принимать кружечку пивка и быть братком настоящим.
В этом содружестве Ванечка обрел двух близких друзей. Один из них – его одногодок, студент-биолог Андрей Житник (не Андрюша и не Андрюха, а только Андрей). Насмешливый, чуть циничный, немного похожий на Ника Захаржев-ского, Андрей был мастером экспромта, классным тамадой, автором своеобразных песен, которые сам же и исполнял, аккомпанируя себе на гитаре. Он владел только тремя аккордами, но так виртуозно, что бедности гармонии никто не замечал. В основном это были шуточные, юмористические песенки, ироничные полу пародии на Вертинского, Высоцкого, Окуджаву. Иногда встречалась и лирика, но лирика специальная, сугубо житниковская.
Одну из таких «лирических» песен, которую, по словам Андрея, он сочинил еще в восьмом классе, Ванечка любил особенно:
Мы опять напились, как последние (пауза) дяди,
Заливая тоску непонятно о чем,
А теперь не шуми, помолчи Бога ради,
Лучше так посидим, и тихонько споем.
Нас любили по пьянке, мы, кажется, тоже
У кого-то бывали в смертельном плену;
Жрали водку из горла и били по рожам,
Не просились на стройку и на целину.
А куда же нам мчаться, героям на смену,
Днепрогэсами путь преграждая воде?
Здесь романтика тоже – в облупленных стенах,
Да в бутылке пустой, да в осеннем дожде...
Мы еще посидим, и покурим немножко,
Пусть тихонько трамваи звенят за углом,
Нам тепло на парадной, на грязном окошке,
Между дверью входной и помойным ведром...
Так давай же, братишка, пошарь по карманам,
Да бутылки сдадим, да полтинник сшибем...
Да ведь с нашим здоровьем по «фаусту» на нос
Где-нибудь, как-нибудь мы всегда наскребем!
Отношения у Ванечки с Андреем были специфические, которые всякий не-клювист истолковывал сугубо превратно. Андрей едко и метко вышучивал каждое Ванечкино слово и жест, сочинял и рассказывал уморительные истории и якобы народные легенды, в которых Ванечка, под вымышленным, но очень прозрачным именем, неизменно фигурировал в самой дурацкой роли. Когда они садились перекинуться в картишки, Андрей говорил:
– Если я выиграю – дам тебе щелбана в нос.
– А если проиграешь?
– Тогда тебе Барон даст щелбана.
И Ванечка соглашался, причем его самолюбие, в целом чрезвычайно болезненное, не страдало нисколько. Шуточки Андрея никогда не касались тем, действительно серьезных для Ванечки – его текущей влюбленности, его литературных опытов. С последними он всегда обращался к Андрею и знал, что может рассчитывать на квалифицированную и серьезную оценку, дельный совет, доброе слово. Он знал, что если нужно, Андрей снимет с себя последнюю рубашку и с какой-нибудь очередной шуточкой запросто отдаст ее Ванечке.
Напротив, второй Ванечкин друг держался с ним на редкость почтительно, витиевато-вежливо, называя его исключительно на «вы» и по имени-отчеству или «господин Ларин». Впрочем, так он вел себя со всеми. Этого невысокого лысеющего брюнета лет тридцати с лицом оперного Мефистофеля и манерами офицера царской армии звали Эрик Вильгельмович Остен-Ферстен. Представлялся он так:
– Барон Остен-Ферстен. – Легкий и быстрый кивок. – Эротический техник.
Последнее имело два смысла. Во-первых, Барон работал в какой-то конторе возле Смольного, обслуживая множительный аппарат «Эра». Во-вторых, при всей своей плюгавости и своеобразном гардеробе – Барон одевался как одноименный персонаж известной драмы Горького «На дне» – он пользовался успехом у самых сногсшибательных женщин бальзаковского возраста, меняя их приблизительно раз в месяц. Должно быть, и впрямь эротический техник. Впрочем, об этой стороне своей жизни он среди друзей не распространялся, никогда не знакомил клювистов со своими дамами – и наоборот.
Появление Барона в пивной или «академичке» неизменно вызывало оживление – он никогда не забывал принести с собой пару-тройку свеженьких анекдотов и четыреста граммов гидролизного спирта в «банке темного стекла». Выпив бутылочку-другую пивка, Барон говорил:
– Господа, предлагаю забелить!
И плескал по чуть-чуть спирта в протянутые стаканы с пивом или кофе.
Барон знал потрясающее множество карточных игр. Иногда он приглашал Андрея и Ванечку в свои апартаменты – комнатушку в коммуналке на Литейном. Он раскладывал антикварный ломберный столик – единственный аристократический предмет в этой совершенно демократической обители – и обучал их покеру и преферансу или показывал, как играют в канасту, джин-рамми, деберц. С ними он никогда не играл на деньги.
Только в этом кругу Ванечке было тепло и спокойно. Он гордился, что у него появились такие интересные друзья.
Последнее студенческое лето перед пятым курсом Ванечка почти безвылазно проторчал в городе. Не пил, не влюблялся, не сочинял стихи и рассказы. Он зубрил – иногда под строгим присмотром матери, реже отца, иногда самостоятельно. Причем зубрил не что-нибудь, а политэкономию социализма. Причем не какие-нибудь там учебники или конспекты, и даже не бородатых классиков – все это было им вызубрено уже давно, – а все постановления партии и правительства по экономическим вопросам. И не только постановления, но и материалы бесконечных съездов и пленумов. И не только съездов и пленумов, но и всяческих отраслевых совещаний, конференций, международных симпозиумов и прочая, и прочая, и прочая.
Такую веселенькую жизнь ему устроила доцент Чучелло («Ударение на втором слоге, пожалуйста»), хрупкая и миловидная садистка вряд ли старше тридцати пяти. Купившись на ее мягкую интеллигентную манеру ведения занятий, совсем не характерную для университетских «богословов», и на ту феерическую легкость, с которой он получил у нее зачет в зимнюю сессию, Ванечка совсем забил на ее занятия, предпочитая пивко и умные беседы в компании клювистов и случайных собутыльников. Перед экзаменом он почитал учебник, нарисовал «шпоры» и отправился, уповая на удачу, снисходительность мадам Чучелло и на лежащих во внутреннем кармане «медведей» (так студенты называли особый вид шпаргалок – листки с ответами, которые в подходящий момент извлекали из укромного местечка и подменяли ими листочки, на которых полагалось записывать план ответа)... В общем, первый завал был по делу, и Ванечка нисколько не обиделся. Он стал готовиться всерьез, набрал у отличников конспектов, подучил классиков и на вторую попытку пришел вполне прилично подготовленный... Она срезала его на партийных постановлениях.