Потом к докладчику подошел военный министр фон Бломберг и сообщил, что ему и ряду его коллег хотелось бы иметь у себя копию доклада.
Впрочем, Бломберг — это в 39-м году было уже прошлое вермахта. Но и в начале июня 39-го года, когда после совещания с генералитетом 23 мая Гитлер поручил Браухичу и Кейтелю изучить еще раз вопрос «о возможности в нынешних условиях благоприятного исхода для Германии тотального конфликта», оба ответили, что все зависит от неучастия или участия в конфликте Советского Союза. При этом главнокомандующий сухопутными силами, то есть Браухич, ответил для случая неучастия России: «Вероятно, исход будет благоприятен», а начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта, то есть Кейтель, ответил безоговорочно: «При неучастии России—да!»
Так обстояло с настроениями «наверху»…
А что уж было говорить о простых немцах! За десять дней до отлета Риббентропа из Берлина в Москву, 12 августа, хорошо знакомый читателю Георгий Александрович Астахов писал Молотову:
«… Внаселении уже вовсю гуляет версия о новой эре советско-германской дружбы, в результате которой СССР не только не станет вмешиваться в германо-польский конфликт, но и даст Германии столько сырья, что сырьевой и продовольственный кризисы будут совершенно изжиты. Эту уверенность в воссоздании советско-германской дружбы мы можем чувствовать на каждом шагу в беседах с лавочниками, парикмахерами и всевозможными представителями разнообразных профессий. Та антипатия, которой всегда пользовались в населении поляки, и скрытые симпатии, которые теплились в отношении нас даже в самый свирепый разгул антисоветской кампании, сейчас дают свои плоды и используются правительством в целях приобщения населения к проводимому курсу внешней политики».
МЫ УЖЕ знаем, как Советский Союз и Германия шли к Пакту… А вот как они его подписывали…
В Москву летела большая компания из 37 человек, включая личного переводчика фюрера Пауля Шмидта и личного фотографа фюрера Генриха Гофмана.
Выйдя из самолета в час дня, Риббентроп из аэропорта поехал в свою резиденцию на время московского визита — здание бывшего австрийского посольства, а оттуда — в германское посольство на беседу с Шуленбургом. Вскоре туда позвонили из Кремля и сообщили, что их ждут в половине четвертого.
В Кремль поехали трое — Риббентроп, посол и советник Хильгер, знающий русский как родной (каковым он для уроженца Москвы Хильгера и был).
Войдя в продолговатый небольшой зал (это был служебный кабинет Молотова), Шуленбург не смог сдержать удивленного возгласа — рядом с Молотовым стоял Сталин. Шуленбург был послом в Москве с октября 1934 года, но со Сталиным не виделся до этого никогда.
Устроившись за столом и обменявшись любезностями, Риббентроп после приглашения Молотова сказал:
— Господин Сталин! Германия желала бы поставить германо-советские отношения на новую основу. Мы хотим договориться с Россией на самый долгий срок на основе самых дружественных отношений. Как мы поняли из вашей весенней речи, вы тоже хотели бы этого…
Сталин, выслушав, обратился к Молотову:
— Кто будет отвечать, товарищ Молотов? Может быть, вы сами?
— Товарищ Сталин, первое слово по праву — ваше… Сталин молча кивнул, прямо посмотрел на гостя из Берлина и начал:
— Вы поняли меня правильно, свою речь 10 марта я произнес сознательно, имея в виду желательность нашего взаимопонимания. Да, хотя мы многие годы выливали друг на друга ушаты грязи, это еще не причина для того, чтобы мы не смогли снова поладить друг с другом. Но подобные вещи так быстро не забываются.
Поэтому мы должны быть осмотрительными и, продвигаясь к действительно дружественным отношениям, должны быть аккуратными в формулировках для общественного мнения наших стран, когда будем информировать наши народы о перемене, происшедшей в советско-германских отношениях.
Риббентроп не ожидал такой прямоты и откровенности и у него невольно вырвалось:
— О, да!
И тон Сталина сразу задал тон всей беседе — она шла деловито и была конкретной. Главное было уже понятно — пакт будет подписан и можно сразу договариваться о близких перспективах, среди которых прежде всего маячил не исключенный германо-польский конфлит…
Ни Гитлер, ни тем более Риббентроп не ожидали такой быстроты — русские имели репутацию упорных дипломатов. Кто бы мог подумать, что уже через какой-то час разговор пойдет о деталях в проблеме разграничения интересов и сфер влияния. И Риббентроп, хотя и имел от фюрера неограниченные полномочия, на вопросе о портах Либау (Лиепая) и Виндау (Вентспилс) споткнулся…
— Об этом я хотел бы доложить правительству, — попросил он.
Пришлось объявить перерыв, и Риббентроп ринулся в посольство — к телефону. В Берлин ушел запрос, а так и не успевший толком в Москве перекусить министр начал поспешный ужин, то и дело восклицая: «Сталин — гений! Это — человек необычайного масштаба! А его манера выражаться, этот трезвый, сухой стиль! И при этом — какое великодушие! Дела с русскими идут великолепно. К ночи мы все закончим»…
А В БЕРЛИНЕ Гитлер ждал известий из Москвы. В Оберкомандо дер вермахт у Кейтеля и в Оберкомандо дес хеерес у Гальдера полным ходом шли совещания, перегревались телефонные трубки от напряженного дыхания адъютантов и генералов, уточнялись диспозиция и задачи уже изготовившихся к ударам частей и соединений в рейхе и Восточной Пруссии и в разговорах уже фигурировали «день Y» и «час Х»…
Механизм еще не начавшейся войны уже работал полным ходом, и Гитлер не мог полностью отдаться своим чувствам, но был особо напряжен.
Он велел своему адъютанту запросить посольство, но из Москвы сообщили всего лишь то, что переговоры идут, рейхсминистр в Кремле…
Выслушав ответ, он задумчиво сказал:
— Что ж, этот договор можно рассматривать как разумную сделку. Конечно, со Сталиным надо быть начеку, но пакт с ним дает шанс на выключение Англии из польского конфликта…
— Мой фюрер, — рискнул заметить адъютант, — конфликт все же может перерасти в кровавую войну.
— Если уж ей быть, то пусть это произойдет как можно скорее. Чем дольше мы будем тянуть, тем больше прольется крови…
В это время Гитлера позвали к телефону— Риббентроп обратился с запросом по балтийским портам.
— Карту, — коротко бросил фюрер.
Карту тут же принесли. Гитлер взглянул на нее, подумал и распорядился:
— Передайте в Москву, я согласен…
Получив ответ и наскоро закончив трапезу, Риббентроп, прихватив кроме посла и Хильгера еще и начальника юридического отдела доктора Гауса, а заодно и личного фотографа фюрера Генриха Гофмана, вновь помчался в Кремль.
Было около 10 часов вечера… И уже к полуночи все бумаги, включая сам пакт, были подписаны. Щелкали камеры наркоматовского фотографа и Гофмана — первого иностранца, получившего разрешение на съемки такого уровня. В руках у хозяев и гостей появились бокалы с крымским шампанским.
Риббентроп, одно время сам имевший дела с шампанским, оценил его как знаток, а Гофман в это время поймал удачный кадр — Сталин и Риббентроп с бокалами, протянутыми друг к другу.
Сталин вдруг резко повернулся и что-то бросил нашему переводчику Павлову. Тот, пылая легким румянцем, подошел к берлинскому гостю и сообщил:
— Товарищ Сталин не желал бы публикации этого снимка. Риббентроп подозвал Гофмана:
— Генрих, пленку придется отдать…
Гофман, вздохнув, безропотно вынул пленку из камеры, отдал министру, а тот передал ее Сталину.