В е д ь я н а в с е г д а п е р е п л а в и л с в о й т р у п в м е ч...
Но среди всех остальных есть один драгоценный камень, над которым я имею очень слабую власть. Я не могу играть с ним, как с другими; сладостная обольстительная сила мате- ри-земли исходит от него и проникает в мое сердце.
Он, как александрит, - темно-зеленый днем, но внезапно становящийся красным, когда тихой ночью всматриваешься в его глубину. Как каплю крови из сердца, застывшую в кристалле, я ношу его с собой, полный страха, что он может растаять и обжечь меня - так долго я согреваю его на своей груди.
Так я вспоминаю то время, которое называется для меня "Офелия". Короткая весна и долгая осень - все это одновремен- но собрано в стеклянном шарике, где заточен мальчик, полуре- бенок-полу-юноша, которым я был когда-то.
Я вижу сквозь толщу стекла себя самого, но эта картина маленького рая не может более околдовать меня своими чарами.
И раз эта проснувшаяся в стекле картина возникает передо мной, меняется и меркнет, я хочу, как отстраненный рассказ- чик, описать ее.
Все окна раскрыты, карнизы красны от цветущих гераней; белые душистые живые весенние украшения развешаны на кашта- нах, окаймляющих берег реки.
Теплый недвижимый воздух под светло-голубым безоблачным небом. Желтые лимонницы и всякие разноцветные бабочки летают над лугом, как будто тихий ветер играет тысячью клочков шел- ковой бумаги.
В светлые лунные ночи горят глаза кошек, мяукающих, ши- пящих и кричащих в муках любви на сверкающих серебристых кры- шах.
Я сижу на лестничной клетке на свежем воздухе и прислу- шиваюсь к звукам из открытого окна на третьем этаже, где за гардинами, заслоняющими мне вид комнаты, два голоса: один, который я ненавижу - мужской, глубокий и патетический, другой - тихий, робкий голос девушки - ведут странный, непонятный для меня разговор.
- Быть или не быть? Вот в чем вопрос... О нимфа, помя- ни мои грехи в своих молитвах...
- Мой принц, как поживаете с тех давних дней? - слышу я робкий голос. Ступай в монастырь, Офелия! Я в сильном напряжении: что будет дальше, но мужской голос по неиз- вестным причинам ослабевает, как будто говорящий превратился в часо- вой механизм с ослабевшей пружиной. В негромкой торопливой речи я улавливаю только несколько бессмысленных фраз: "К чему плодить грешников?... Сам я в меру благонравен, но стольким мог бы попрекнуть себя, что лучше бы мне не рождаться на свет... Если выйдешь замуж - мое проклятие тебе в приданое... Будь непорочна как лед, чиста, как снег, или дурачь мужчину и не откладывай... Иди с миром! "
На что голос девушки робко отвечает:
- О какой благородный дух разрушен! Силы небесные, спа- сите его! Затем оба умолкают, и я слышу слабые хлопки. Через полчаса мертвой тишины, во время которой из окна доносится запах жирного жаркого, из-за гардин обычно вылетает еще горящий жеваный окурок, ударяется о стену нашего дома, рассыпаясь в искры, и падает вниз на мостовую узкого прохода.
До глубокой ночи я сижу и пристально смотрю вверх. Каж- дый раз, когда колышутся шторы, сердце замирает у меня от радостного испуга: подойдет ли Офелия к окну? Если это произойдет, выйду ли я из своего укрытия?
Я срываю красную розу; осмелюсь ли я ее бросить ей? И я должен при этом что-то сказать! Только что?
Но ничего не приходит на ум. Роза в моей горячей руке увядает, а там, как всегда, все будто вымерло. Только запах поджаренного кофе сменяет запах жаркого... Вот, наконец: женская рука отводит гардину в сторону. В один миг все переворачивается во мне. Я стискиваю зубы и бросаю розу в раскрытое окно.
Слабый крик удивления - и... в окно выглядывает фрау Аглая Мутшелькнаус. Я не успеваю спрятаться; она меня уже заметила. Я бледнею, потому что теперь все откроет- ся. Но судьбе угодно распорядиться по-иному.
Фрау Мут- шелькнаус сладко под нимает уголок рта, кладет розу себе на грудь, как на поста- мент, и смущенно опускает глаза; затем она их поднимает, полные благодарности, и, наконец, замечает, что это был всего лишь я. Выражение ее лица несколько меняется. Но она благода- рит меня кивком головы, дружелюбно обнажая при этом белую по- лоску зубов.
Я чувствую себя так, как будто мне улыбается череп. Но все-таки я рад. Если бы она догадалась, кому предназначены цветы, все было бы кончено.
Час спустя я уже радуюсь, что все получилось именно так. Теперь я могу спокойно рисковать: каждое утро класть Офелии букет на карниз. Ее мать отнесет это на свой счет.
Возможно, она думает, что цветы - от моего приемного от- ца, барона Йохера! Да, да - "жизнь учит"! На один момент во рту у меня появляется отвратительный вкус, как будто я отравился какой-то коварной мыслью. Затем все проходит. Я снова прихожу в себя, и, убеждая себя, что это не самое страшное, иду на кладбище, чтобы украсть розы. Позже туда придут люди ухаживать за могилами, а вечером ворота кладбища закроются.
Внизу, в Пекарском ряду, я встречаю актера Париса в тот самый момент, когда он в своих скрипучих сапогах выходит из узкого прохода.
Он знает, кто я такой. Это видно по его взгляду. Это - старый, полный, гладковыбритый господин с отвисшими бакенбардами и красным носом, который дрожит при каждом шаге.
На голове у него берет, на шейном банте - булавка с се- ребрянным лавровым венком, на огромном животе - часовая цепочка, сделанная из заплетенных в косу волос.
Он одет в сюртук и жилет из коричневого бархата; его бу- тылочного цвета брюки слишком узки для его толстых ног, и так длинны, что торчат из-под полы, как гармошка.
Догадывается ли он, что я иду на кладбище? И зачем я хочу украсть там розы? И для кого? Но что это я? Это знаю только я один! Я упрямо смотрю ему в лицо, умышленно не здороваюсь, но у меня замирает сердце, когда я замечаю, что он твердо, выжидающе смотрит на меня из-под приспущенных век, останав ливается ненадолго, посасывая свою сигару, а затем закрывает глаза, как человек, которому в голову пришла какая-то особен- ная мысль.
Я стараюсь проскользнуть мимо него как можно быстрее, но тут я слышу, как он, громко и неестественно откашливаясь, как бы начинает декламировать какую-то роль: "Гм - м, гм - м, гм - ... "
Ледяной ужас охватывает меня, и я пускаюсь бежать. Я не могу поступить иначе. Вопреки мне самому, мой внутренний го- лос говорит: "Не делай этого. Ты сам себя выдал! "
Я потушил фонари на рассвете и вновь уселся на террасе, хотя теперь я знаю: пройдут часы, прежде чем появится Офелия и откроет окно. Но я боюсь, что просплю, если пойду и опять лягу спать, вместо того, чтобы ждать.
Я положил для нее на карниз три розы и при этом так вол- новался, что быстро спрятался в узкий проход.
Сейчас я представляю себе, как будто я лежу раненый вни- зу, меня вносят в дом, Офелия узнает об этом, понимает в чем дело, подходит к моему ложу и целует меня с умилением и лю- бовью.
Затем мне снова делается стыдно и я внутренне краснею оттого, что я так глуп. Но мысль о том, что Офелия страдает из-за мо- ей раны, мне сладостна.
Я гоню от себя прочь другую картину: Офелии девятнадцать лет, но она уже молодая дама, а мне - только семнадцать. Хотя я немного выше ее, она могла бы поцеловать меня только как ребенка, который поранился. А я хочу быть взрослым мужчиной, но таковому не пристало беспомощно лежать в постели и ждать от нее заботы. Это мальчишество и изнеженность!
Тогда я представляю себе иную картину - ночь, город спит, вдруг я вижу из окна огненное зарево. Кто-то вдруг кри- чит на улице: "Соседний дом в огне! " Спасение невозможно, по- тому что обвалившиеся горящие балки преградили Пекарский ряд.