Я нервно затягиваюсь сигаретой, а Александр в это время спрашивает: "Алло, кто это?", - и вдруг я чувствую, что поплыл. Ощущение такое, будто я падаю навзничь. Я вижу какие-то черные и желтые пятна, но не могу сообразить, что это. В трубке еще раз раздается "Алло", но как бы очень издалека, из какого-то места, которое на уровень выше или ниже меня. Потом опять что-то щелкает, и Александр кладет трубку.
Я пытаюсь встать, и трубка выпадает из моей руки. Она ударяется о крышку журнального столика, сделанного из красного дерева. Несколько осколков черной пластмассы разлетаются в стороны и образуют странный узор на светло-сером ковре. Черные кусочки как бы складываются в контур Англии, в географическую карту. Я оторопело смотрю на этот контур, и тут меня начинает рвать. Большие желтые сгустки блевотины плюхаются на ковер, рядом с расколотой телефонной трубкой. Дальше следует пара ложных позывов, а потом я по глупости не успеваю нагнуться и спускаю зловонную желтую жижу прямо на свой пиджак и рубашку.
Некоторое время я неподвижно сижу на краю постели. Мне становится значительно лучше, как всегда бывает после блева. Мои пиджак, рубашка и брюки безнадежно испорчены, я сбрасываю их с себя, подхожу к чемодану, который гостиничный бой поставил перед телевизором, открываю его - кнапп, кнапп, щелкают застежки, - достаю чистую рубашку, бежевые брюки и твидовый пиджак и кладу все это на кровать, с той стороны, которая осталась неизгаженной. Потом иду в ванную, включаю там радио, и пока Род Стюарт поет I am sailing, намыливаю себя гостиничным мылом под горячей, как кипяток, струей душа.
Хорошенько отмывшись, я закрываю сток и жду, пока наполнится ванна, а потом выключаю радио и ложусь в воду; и поскольку в ванне так тепло, и чисто, и комфортно, я как-то незаметно для себя засыпаю.
Через какое-то время я открываю глаза. Вода в ванне успела остыть. Я понятия не имею, как долго спал. Отходняков у меня давно не бывает. Раньше я объяснял это тем, что стал законченным алкоголиком, но больше так не думаю, даже если мне случается пить двое суток подряд и похмелья все равно нет. Я вылезаю из ванны и вытираюсь белым гостиничным полотенцем, стараясь не смотреть в зеркало. Потом иду в комнату, чтобы одеться.
Пока я лежал в ванне, кто-то перестелил постель, отскреб с ковра блевотину, поменял телефон и забрал мое изгвазданное шмотье. Я нахожу это безумно трогательным и милым, и сажусь голым на край кровати, и внезапно вспоминаю, как в детстве, на Зильте, меня однажды пригласили в дом к Хансенам, в Кампен.
Хансены - это одна зильтская семья. Насколько я помню, их фазер владел магазинчиком прохладительных напитков или чем-то в этом роде. С Хеннингом Хансеном я познакомился на пляже, мы вместе строили песочные замки и хорошо ладили друг с другом - главным образом потому, что у Хеннинга был велосипед с багажником, и мы вдвоем постоянно гоняли на этой штуковине к киоску, чтобы купить себе мороженое "Грюнофант".
Точнее, он мог позволить себе только "Ягодное", но я, поскольку у меня, естественно, денег всегда было больше, каждый раз покупал нам по две порции "Грюнофанта". Мороженое мы съедали в дюнах. Тогда, насколько я теперь припоминаю, такой образ жизни казался мне вполне нормальным, я был уверен, что все мальчишки моего возраста не имеют иных забот, кроме как гонять на великах и лакомиться "Грюнофантом", - причем именно все, без исключения. Я находил замечательным, что Хеннинг, как и я, думает только о подобных вещах. Он тоже воспринимал свою жизнь как нечто само собой разумеющееся.
Однажды - помню, была уже осень - на улице сильно похолодало, но мы, естественно, съели по "Грюнофанту", и каждый еще по два "Ягодных", и потом мы отправились к Хеннингу Хансену (хотя вообще родители мне запрещали заходить в дом к малознакомым людям), и там сидели в подвале и курили сигареты.
Я до сих пор точно помню, какими они были на вкус. Хеннингу родаки поручили бросать монетки стоимостью в одну марку в газовый счетчик - так были устроены отопительные аппараты в первые послевоенные годы, - и рядом с отоплением стояла стеклянная банка с приготовленными монетами, которые все были пересчитаны отцом Хеннинга: Хеннингу оставалось только вовремя их подбрасывать в щель, чтобы отопление работало. Каждый из нас выкурил по меньшей мере по три сигареты, а наши желудки, естественно, были набиты мороженым. Мне первому стало плохо, я выбежал наружу, за дверь, даже не надев куртки, и меня вывернуло в саду у Хансенов. Я тогда думал только одно: боже, мне ведь нельзя выходить из дому раздетым!
После этого мы еще пару раз лакомились мороженым из киоска, но дружба наша как-то сама собой сошла на нет. Тут сыграло свою роль еще и то, что отец Хеннинга в конце концов застукал его на краже денег из банки, которая стояла рядом с отоплением. Но главная причина, как я теперь понимаю, заключалась в недовольстве Хеннинга тем фактом, что он всегда мог покупать себе только "Ягодное", тогда как я постоянно покупал "Грюнофант". В общем, мы с ним виделись все реже и реже, а потом и вовсе перестали встречаться.
Вспоминая все это, я невольно улыбаюсь, такой хорошей дружелюбной улыбкой. Я смотрю на свое отражение в зеркале, вижу, как сижу голый на краешке постели и улыбаюсь самому себе. Сижу я так довольно долго, потому что момент уж больно кайфовый, а потом поднимаюсь, нахожу свои шмотки, которые заранее приготовил, и напяливаю их на себя. За окном стемнело, и я понятия не имею, сколько сейчас времени. Я сую ключ от номера в карман пиджака, выхожу из отеля и беру такси до кафе "Экштейн". По пути бросаю взгляд на часы на приборном щитке, и потом всю дорогу рассматриваю собственные ногти.
Уже поздний вечер, в "Экштейне" полно народа. Внизу, в подвальчике, играет дешевое техно. Я сажусь на высокий табурет у стойки бара (в верхнем помещении) и заказываю себе сидр. Я всегда пью сидр, когда бываю во Франкфурте. Я люблю этот болезненный укол под левым глазом, который чувствуешь после второго стакана. Это мне в кайф, как и то, что от сидра голова тяжелеет еще прежде, чем ты толком напьешься.
Позади стойки висит большое зеркало, и пока я смотрю туда и высоко поднимаю брови, чтобы увидеть, сколько у меня морщин на лбу, я замечаю, как в бар заходят две хорошенькие куколки. Я закуриваю сигарету и отпиваю глоток сидра из граненого стакана. И думаю, что эти простые стаканы для сидра и вправду очень хороши и что я, пожалуй, купил бы себе несколько, но не могу сообразить, куда бы я их поставил, но тут меня пробивает, какой это вообще вздор - мечтать о покупке стаканов. Все это время я наблюдаю, как те две куколки садятся за стол, закуривают и начинают дурачиться.
Франкфуртские девочки обладают такой неподражаемой естественностью, какой нигде больше в Германии не встретишь. В Гамбурге все девочки ходят в зеленых барбуровских куртках, в Берлине все они одеваются подчеркнуто плохо, в подражание художественной богеме, а в Мюнхене, из-за теплого сухого ветра, фёна, они как бы светятся изнутри. Но зато во Франкфурте девушки ведут себя совершенно непринужденно. Я имею в виду не таких коров, как Варна, которую уже описывал раньше, а настоящих клевых девчонок - тех, со слегка вздернутыми носиками, что умеют одеваться, носят светло-каштановые волосы средней длины, охотно тусуются в кабаках и смеются.
Рассуждая таким образом, я замечаю, что одна из тех двух подружек, сидящих за столиком, все время поглядывает в зеркало за стойкой бара и в этом зеркале ловит мой взгляд.