Это, конечно, перечень лишь тех женщин, о которых мы что-то знаем. Остальные оставили в истории туманный след, как, например, горничная Валечка Истомина, которая поступила работать к Сталину в 1935 году («А если была женой, кому какое дело», — сказал Молотов Чуеву). Можно упомянуть «молодую красивую женщину, типичную кавказку», которую Хрущев видел однажды на даче Сталина. «Потом мне сказали, что эта женщина — воспитательница Светланки. Но это продолжалось недолго, и она исчезла. По некоторым замечаниям Берии я понял, что это была его протеже. Ну, Берия, тот умел подбирать «воспитательниц».
«... и она исчезла...»
Снова знакомая картина: неразумно было слишком много знать о личной жизни товарища Сталина. Один из тех, кому он наставил рога — Егоров, — был расстрелян; другой — Павел Аллилуев — внезапно умер. А Женя, его жена и любовница Сталина, «роза новгородских полей», была арестована и так долго просидела в одиночке, что, когда ее наконец выпустили послеего смерти, не могла говорить: у нее атрофировались голосовые связки...»
Должно быть, он заснул, так как очнулся от телефонного звонка.
Комната по-прежнему была погружена в полутьму. Келсо включил свет и посмотрел на часы. Почти восемь.
Он сбросил ноги с кровати и с трудом сделал два шага к письменному столу у окна.
Помедлил и снял трубку.
Это был Эйдлмен, которого интересовало всего лишь, придет ли он на ужин.
— На ужин?
— Дорогой мой, это прощальный ужин, который устраивает симпозиум, и на нем следует поприсутствовать. Будет торт, из которого появится Ольга.
— Боже! Есть у меня возможность выбора?
— Никакой. Кстати, прошел слух, что ты с великого перепоя и вернулся утром к себе в номер, чтобы выспаться.
— Чудесно, Фрэнк. Спасибо. Эйдлмен помолчал.
— Так что происходит? Нашел ты своего человека?
— Конечно, нет.
— Все оказалось туфтой?
— Абсолютно. Ни единого слова правды.
— Только... понимаешь... тебя ведь целый день не было...
— Я разыскивал одного старого приятеля.
— А-а, понятно, — сказал Эйдлмен. — Все тот же Непредсказуемый. Послушай, ты смотришь в окно?
Внизу, под ногами Келсо, сверкала ночная панорама города — неоновые надписи вздымались по всему городу, как штандарты вступившей в него армии. «Филипс», «Мальборо», «Сони», «Мерседес-Бенц»... А ведь было время, когда Москва после заката солнца становилась такой же темной, как столица какой-нибудь африканской страны.
Среди надписей не было ни единого русского слова.
— Никогда не думал, что доживу до такого, а ты? — затрещал в трубке голос Эйдлмена. — Мы с тобой присутствуем при победе, дружище. Ты это понимаешь? Полной победе.
— В самом деле, Фрэнк? Я вижу лишь море огней.
— О нет, это нечто большее, поверь. С этого пути им уже не повернуть назад.
— Сейчас ты мне скажешь, что истории пришел конец.
— Возможно. Но, слава богу, не историкам. — И Эйдлмен рассмеялся. — О'кей, увидимся в вестибюле. Скажем, через двадцать минут, хорошо? — И он положил трубку.
Прожектор, установленный на противоположном берегу Москвы-реки, возле Белого дома, ярко светил в номер. Келсо протянул руку и открыл сначала внутреннюю раму, потом внешнюю, впустив дыхание желтого тумана и грохот далекого транспортного потока. Несколько снежинок перелетели через подоконник и тут же растаяли.
Истории пришел конец? Как бы не так! — подумал Келсо. В этом городе творится История. В этой чертовой стране творится История.
Он как можно дальше высунул голову в окно, чтобы увидеть ту часть города, что находится за рекой, прежде чем тьма окончательно накроет ее.
Если каждый шестой русский считает, что Сталин был великим правителем, значит, у него около двадцати миллионов сторонников. (Канонизированный Ленин имел, конечно, намного больше.) И даже если вдвое уменьшить эту цифру, оставив лишь ядро, все равно их будет десять миллионов. Десять миллионов сталинистов в Российской Федерации после того, как Сталина порочат уже сорок лет?
Прав Мамонтов. Это поразительная фигура. Господи, да если бы каждый шестой немец сказал, что считает Гитлера величайшим вождем, какой был в Германии, газета «Нью-Йорк Таймс» не просто напечатала бы об этом статью, — она вышла бы на первой полосе.
Келсо закрыл окно и стал собирать то, что можетему понадобиться вечером: последние две пачки сигарет, купленных в беспошлинном магазине, паспорт и визу (на случай, если его задержат), зажигалку, распухший бумажник, спички с адресом «Робота».
Бессмысленно было притворяться, что он рад такому ходу вещей, особенно после разговора с посольством, и если бы не Мамонтов, он, пожалуй, оставил бы все как есть: избрал безопасный путь, как советовал Эйдлмен, и вернулся через неделю-другую, чтобы найти Рапаву, возможно, даже получив командировку от какого-нибудь проявившего интерес нью-йоркского издателя (если таковой найдется).
Но если Мамонтов взял след, ждать нельзя. К такому выводу пришел Келсо. Мамонтов имеет в своем распоряжении ресурсы, с какими Келсо не поспорить. Мамонтов — коллекционер-фанатик.
Не давала Келсо покоя и мысль о том, что может сделать с тетрадью Мамонтов, если первым найдет ее. А чем больше Келсо об этом думал, тем яснее ему становилось, что Сталин записывал что-то важное. Это не могли быть каракули выжившего из ума старика, если Берии потребовалось их выкрасть, а выкрав, пойти на большой риск и спрятать, но не уничтожить.
«Он верещал, как поросенок. Что-то выкрикивал про Сталина и поминал какого-то архангела... Ему заткнули рот полотенцем и расстреляли...»
Келсо в последний раз оглядел номер и выключил свет.
Только спустившись в ресторан, он понял, как голоден. Ведь он уже полтора дня не ел по-настоящему. Он съел щи, соленую рыбу, потом баранину в сметанном соусе, запивая все это грузинским вином «Мукузани» и минеральной водой «Нарзан». Вино было темное и густое, и после пары бокалов, наложившихся на виски, Келсо почувствовал опасную расслабленность. За четырьмя длинными столами сидели больше ста человек, и гул голосов, звяканье бокалов и посуды действовали усыпляюще. Из громкоговорителей звучали украинские народные напевы. Келсо начал разбавлять вино.
Какой-то историк-японец, чьего имени Келсо не знал, перегнулся к нему и осведомился, не это ли любимое вино Сталина; Келсо сказал: нет, Сталин предпочитал более сладкие грузинские вина — «Киндзмараули» и «Хванчкару». Сталин любил сладкие вина и подслащенные коньяки, травяные чаи с сахаром и крепкий табак...
— И фильмы про Тарзана, — сказал кто-то.
— И вой собак под музыку...
Келсо рассмеялся, не желая отставать от остальных. Что ему было еще делать? Он чокнулся с японцем через стол, поклонился и, сев, стал пить разбавленное водой вино.
— Кто за все это платит?
— Спонсор, который оплачивает симпозиум.
— А кто это? — Американец?
— Я слышал, швейцарец...
Вокруг Келсо возобновился разговор. Приблизительно через час, считая, что никто на него не смотрит, Келсо сложил салфетку и отодвинул от стола свой стул.
Эйдлмен поднял на него взгляд:
— Опять? Нельзя же все время куда-то сбегать!
— По зову природы, — сказал Келсо и, проходя позади Эйдлмена, нагнулся и шепотом спросил: — Какой план на завтра?
— Автобус выезжает в аэропорт после завтрака, — сказал Эйдлмен. — В «Шереметьево» мы должны быть в одиннадцать пятнадцать. — Он схватил Келсо за локоть. — Ты же говорил, что все это туфта!
— Говорил. Просто хочу выяснить, насколько это так.
Эйдлмен покачал головой.
— Ты стараешься не только для истории, Непредсказуемый...
Келсо обвел рукой зал:
— А все это ради нее?
Внезапно послышался стук ножа о стекло, и Аксенов тяжело поднялся с места. По столам одобрительно забарабанили руками.
— Коллеги... — начал Аксенов.
— Я все-таки попытаю счастья, Фрэнк. Увидимся позже.
Келсо осторожно вытащил руку из руки Эйдлмена и направился к выходу.
Гардероб был возле туалетов, рядом с рестораном. Келсо подал свой номерок, положил на стойку чаевые, взял плащ и стал натягивать его, но тут увидел человека в конце коридора, ведущего в вестибюль гостиницы. Человек смотрел не на него, а в другую сторону. Он шагал взад-вперед, разговаривая по мобильному телефону. Посмотри Келсо прямо в лицо этому человеку, он, скорее всего, не узнал бы его и тогда все пошло бы иначе. Но в профиль отчетливо был виден шрам. Этот человек был из тех, кто сидел в машине у подъезда Мамонтова.
Сквозь закрытую дверь Келсо слышал за своей спиной смех и аплодисменты. Он сделал несколько шагов назад все время не спуская глаз с того человека, пока не уперся спиной в ручку двери. Тут он повернулся и быстро вошел в ресторан.
Аксенов по-прежнему стоял и говорил. Увидев Келсо, он запнулся.
— Доктору Келсо, — сказал он, — видимо, активно не нравится звук моего голоса.
— Ему активно не нравится звук любого голоса, кроме собственного, — выкрикнул с места Сондерс.