Особенно когда на тебя смотрят все соседи и тайно надеются, что лошади взбеленятся, начнут рваться из упряжи, дергаться, тянуть в разные стороны... В Монтане за тридцать долларов можно купить хорошую дикую лошадь, а через год продать ее за сто. А это значит - получить приличную прибыль. И утереть соседям нос. Если бы только эти чертовы дети прекратили свои дурацкие забавы! Они глупее, чем эти тупые, как сапог, мустанги! Поскорее бы они залезали в повозку, пока лошади совсем не одурели, пока повозку еще можно удерживать на месте... Сколько еще можно ждать их высочеств!
- Разрази тебя гром, Гэс! Я же приказал тебе всех привести сейчас же! А где вы болтаетесь так долго?
- Все в порядке, папа, - сказала мать. - Мы уже все на месте. Попрощайся с Уотсонами... Да, да, до следующей недели! - выкрикнула она, размахивая белым платочком. Это испугало лошадей, и они дернули с места, и понесли бы, если бы отец, намотав поводья на свои тяжелые руки, не удержал их. Его шея напряглась как у быка, ногами он уперся в доску передка. Глядя со стороны, можно было подумать, что лошади, гарцуя, легко увозят повозку с церковного двора. Но вблизи было видно, скольких усилий стоит отцу сдерживать их - на лбу у него набухли вены, желваки на щеках вздулись...
- Мама, - сказал он некоторое время спустя, - рядом с этими тварями никогда больше не размахивай своим платочком. Они еще совсем глупые, ничего не понимают.
- Лошадьми можно легко управлять, если знаешь, как с ними обращаться, - продолжил отец, несколько поотпустив вожжи. - Хочешь посмотреть, на что они способны?
- Нет, нет, папа, я знаю, что они могут скакать очень быстро, сказала мать. Но было уже слишком поздно.
Отцу не пришлось даже крикнуть: "Пошли!" Достаточно было уже того, что он ослабил вожжи. Лошади рванулись в галоп. Они мчались так стремительно и тянули повозку так легко, что казалось, будто она была воздушным змеем. Отец хорошо знал дорогу: мили две она шла по ровной местности, а потом начинала слегка подниматься в гору. Лошадей нужно притомить немного - а дальше с ними можно управляться без труда. Дети держались за борта повозки, которую трясло по всем выбоинам и рытвинам; колеса вращались так быстро, что спиц почти не было видно.
- Лу бросил в туалет шутиху, - сказала Кейти.
- Тебе об этом обязательно рассказывать? Что, невтерпеж? - недовольно пробурчал Лу.
- Но ты ж бросил, бросил! И напугал Джанет Коберман чуть не до смерти! И испортил ей нижнюю юбку!
- Фигня все это!
- Лу, - сказал отец, - не смей употреблять такие слова, а не то я вымажу тебе рот мазутом.
- Помолчи, Кейти, - сказала мать.
- Ты действительно бросил шутиху в уборную, Лу? - осторожно спросил отец.
- Ну, после фейерверка на 4 июля осталась там одна штучка.
- Я, кажется, уже тебя предупреждал насчет валяния дурака.
- Но никого же не обожгло. Просто подшутил. И все смеялись.
- Вряд ли Джанет смеялась.
- Ну, ей тоже потом было смешно.
- Не смешно, не смешно. Она плакала!
- Кейт, замолчи!
- Но она же в самом деле плакала!
- А завтра, между прочим, мне нужно идти к Джеральду Коберману и просить у него дробилку. Ради всех святых, о чем ты думаешь, когда устраиваешь свои проказы? А ты же знаешь, как мне нравится одалживать у людей вещи! Ты прекрасно знаешь об этом, Лу!
- Я совсем забыл, что завтра нам будет нужна дробилка, - сказал Лу (явно уже строя про себя планы, как отомстить Кейти).
- Теперь все соседи будут говорить: посмотрите, какие шкодливые дети у мистера Гилпина! Дикие лошади, дикие дети!
- Но я же не такой, - сказал Мартин. - Не надо меня со всеми смешивать.
- Лу, придется преподать тебе урок. Ты не будешь допущен к праздничному обеду.
Наступило мрачное, ледяное молчание. Матери захотелось кричать и биться головой о доски повозки. Кейти стало даже немного дурно от того, что она так переусердствовала.
Мартин не испытывал особенного злорадства - лишь некоторое удовлетворение от того, что всем было продемонстрировано, кто хозяин положения.
- Ой, папа, не надо, - сказал Август. А Лу улыбнулся и подмигнул Гэсу:
- Все нормально, все нормально, Гэсси. Я все равно собирался поразмышлять над своими грехами и своей порочностью.
- А ну придержи язык! - крикнул отец.
- Он не нарочно, он не плохой, - заступилась Кейти.
- Помолчи, Кейти, - сказала мать.
- Я решил, и просить бесполезно, - сказал отец. - Мне очень жаль, но меня уже не изменишь. Я таков, каков есть. Каждый должен отвечать за свои поступки!
- Так точно. - И Лу снова подмигнул Гэсу, который в ужасе прикрыл лицо руками.
Лошади, все в мыле, подкатили повозку к конюшне.
- Марти, и ты, Лютер, повесьте упряжь на кочки в конюшне, а лошадей загоните в загон, - приказал отец. - Не хочу пачкать выходной костюм.
Отец, мать и Гэс направились к дому. Это двухэтажное строение из известняка, без всяких архитектурных украшений, могло бы показаться даже красивым, если бы вокруг него простиралась не плоская, пустая равнина, а росли бы сосны, которые смягчили бы его непритязательные, прямоугольные формы.
- Папа, - сказала мать, - ты же знаешь Лу. У него всегда всякие проказы на уме.
- Он заходит слишком далеко. Он должен понять, наконец, что все мы одна единая семья. Если бы я в детстве учудил что-нибудь подобное, мой родитель продал бы меня цыганам.
Подходя к дому, они увидели, как из задней двери выходит Джюб.
- Что это такое, Джюб? - спросил отец.
- Это вы о чем, мистер Гилпин?
- Что ты делал в моем доме?
- Я вот так и знала: не надо оставлять индейку в печи, - быстро проговорила мать, бросаясь на кухню. Но своими словами она подсказала Джюбу, как можно выкрутиться из неприятного положения.
- Ну, я думаю, все в порядке, мистер Гилпин, - сказал Джюб, отступая в сторону, чтобы пропустить мать, и танцующей походкой спускаясь по ступенькам вниз. Теперь он стоял на земле, рядом с отцом, а не возвышался над ним.
- Скажи мне, зачем это тебе понадобилось, Джюб? - спросил отец. Его голос был ровным, спокойным, вопрошающим.
- Вы имеете в виду - зачем я заходил в дом?
- Именно это я и имею в виду, Джюбал. Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду.
- Ну, как вам сказать. Я не хочу доставлять вам никакого беспокойства.
- Какое беспокойство? Никакого беспокойства. - С каждым произнесенным словом голос отца, казалось, становился все более мягким, все более по-христиански добрым. - Но видишь ли, мне нужно знать. Кому-то же надо следить за всем на этой ферме, чтобы все было в порядке, чтобы ничего не пропадало, чтобы все приумножалось. Ну, а я вроде как избран на такую работу - чтобы следить за всем.
- Да, я знаю, мистер Гилпин.
- И что ты мне скажешь?
- Ну, раз вы вот за всем следите, и раз никакого беспокойства я не причиняю, тогда вот скажу - у меня пропало банджо.
- И дальше?
- Ну, вот, я и подумал, не попало ли оно как-нибудь вот сюда вот, в дом.
- Но ты не нашел его, хотя и обшарил дом сверху донизу?
- Нет, сэр, не нашел. А я нигде и не искал. Я просто вот заглянул в комнату ребят. Мое банджо для меня много значит, особенно, знаете, в праздник.
- А ты уверен, что инструмент действительно пропал? Может быть, ты просто положил его куда-нибудь, а потом забыл, куда?
- Ну, все знают, что я вешаю банджо на стену, забочусь о нем, держу его в сухости и сохранности, вроде как вы заботитесь о своих инструментах пилы у вас всегда наточены, ну, и все такое прочее. И всегда все на месте.
- Совершенно верно. И ты полагаешь, что кто-то из моих сыновей украл твое банджо?
- Нет, нет, я такого не думаю, я просто подумал, что, вот, его нет на стене. А потом подумал, что мальчики любят подшутить, ну и подумал, что, вот, мне хочется поиграть, а банджо нет, ну и, значит, надо бы поискать его...