Анна чувствовала, что и сегодня ей все удается. Неожиданно она поймала себя на мысли, что совсем не торопится уходить со сцены: ей хотелось петь. Она видела знакомое, чуть припухшее лицо известного актера Александра Бардини, его большие, черные, чуть насмешливые и доброжелательные глаза. Сегодня она, наверное, сдаст экзамен. Ее будут хвалить! Но это казалось не самым главным. Главное - петь. Это сделалось самой важной частью бытия, смыслом всего.
Ее взгляд встретился с доброжелательным взглядом Людвика Семполинского - замечательного эстрадного актера, превосходного исполнителя жанровых песен, куплетиста и пародиста. Семполинскому было далеко за пятьдесят, он казался неловким и медлительным. Но стоило ему выйти на сцену, как он становился на удивление пластичен, изящен. Накануне войны в одном из варшавских кабаре в костюме Чарли Чаплина он спел острые сатирические куплеты "Тен вонсик", что значит "О, эти усики", - яркую, характерную сатиру, едко высмеивающую бесноватого фюрера. Эти сатирические куплеты подхватила вся Польша и пела в дни, предшествовавшие сентябрьской катастрофе 1939 года - нападению Германии на Польшу, - и во время гитлеровской оккупации. За исполнение этих куплетов полякам грозил Освенцим. За Семполинским охотилось гестапо. Но ему удалось скрыться от гитлеровских ищеек. Сразу же после освобождения, как и Мечислав Фогг, он организовал свой маленький театр. Прошло немало лет, но, что бы ни пел Людвик Семполинский на эстраде, он обязательно заканчивал концерт своим коронным номером "О, эти усики"...
В такт Аниному пению Семполинский ритмично переставлял пальцы на столе и, когда молодая певица исчерпала весь свой репертуар, сказал мягким, доброжелательным голосом:
- Вы доставили нам истинное наслаждение, что так редко бывает на эстраде. Браво!
Аня подумала было, что сейчас ее обязательно спросят про Артура Миллера. Константина Симонова или про Ежи Путрамента, но члены комиссии одобрительно кивали головами, перешептывались, негромко смеялись.
- Вы свободны, - раздался мягкий бас Бардини, - не забудьте пригласить нас на сольный концерт.
- Вы будете сидеть в первом ряду, - с улыбкой, будто речь идет о чем-то невозможном, ответила она.
- Ну уж, - возразил ворчливо Бардини, - первый ряд не люблю, позаботьтесь, будьте любезны, о месте в седьмом. - И расхохотался, вытирая лоб большим ярко-зеленым носовым платком.
Вечером Анна пригласила своих в бар гостиницы "Полония", в которой жили артисты. Это была старая гостиница, почти бед удобств, зато в самом центре Варшавы, недалеко от Маршалковской. Пришли все одиннадцать человек во главе с Юлианом Кшивкой. Царила какая-то уютная, дружеская, теплая атмосфера. Аня подумала, что согласие и доброжелательность друг к другу - самые важные компоненты счастья. Теперь она по-настоящему счастлива: есть любимая работа, есть пение, товарищи, друзья. Есть Юлиан Кшивка - первооткрыватель талантов, самобытный педагог и хороший администратор...
Будущее больше не казалось туманным и неопределенным. Теперь она ясно видела свое место в нем. Хватило б только сил и здоровья, а энергии и желания ей не занимать.
Молодость самоуверенна. Она мгновенно ниспровергает признанные авторитеты, легко и безапелляционно ставит под сомнение опыт и заслуги старших, откровенно посмеивается над их знаниями и трудолюбием. В музыке, точнее, в песенном эстрадном жанре это легко обнаружить невооруженным глазом. Сколько перевидела Анна самодеятельных композиторов, не знавших элементарной музыкальной грамоты, но твердо убежденных в своей гениальности, в способности написать "шлягер" "без всяких там консерваторий"!
Нет, она не ставила под сомнение талант самородков, по-настоящему способных, умелых.
Но ее всегда тянуло к людям образованным, знающим, у которых можно было многому научиться.
Она придумала себе прозвище "Митрофан", имея в виду героя пьесы Фонвизина, иногда только называя себя более ласково - "Митрофанушка". Анна искренне сожалела, что не училась музыке в детстве, что в более зрелом возрасте не могла сразу определиться, что окончательное решение связать свою жизнь с искусством пришло так поздно.
Ей казалось смешным сейчас, в двадцать шесть лет, сдавать экзамены в консерваторию и выглядеть на самом деле Митрофаном в сравнении с семнадцатилетними абитуриентами. Анна страдала от своей музыкальной необразованности. Она стеснялась делать замечания музыкантам, когда те откровенно фальшивили. Стеснялась давать советы оркестровщикам. С трудом решалась вступать в спор с художественным руководителем даже тогда, когда, по ее глубокому убеждению, в творческом плане он был не прав,
После успешной сдачи экзамена выдалось несколько свободных дней в Варшаве. И тогда она решилась. Сняла телефонную трубку, энергичным движением набрала нужный номер и попросила к телефону профессора пани Янину. Услышав в трубке строгий голос, она мгновенно растерялась и, потеряв прежнюю уверенность, сбивчиво начала объяснять:
- Пани Янина, вы извините, пожалуйста, что я осмелилась... что занимаю ваше время.
- Да говорите вразумительно, - прервал голос в трубке, - что вам надо?
- Моя фамилия Герман, Анна Герман, я артистка Жешувской эстрады, я была бы очень вам признательна, если бы вы разрешили мне присутствовать у вас на занятиях в консерватории...
Анна вдруг почувствовала себя какой-то беспомощной и униженной. Ей показалось, что пани Янина сейчас швырнет трубку и она услышит прерывистые гудки. Но трубка несколько секунд молчала, потом низкий голос пани Янины неуверенно произнес:
- Герман, Герман... Откуда мне знакома ваша фамилия? - И сама себе ответила: - Как же, как же! О вас же сегодня пишут все газеты. Да как! По-моему, о Карузо так не писали.
Если бы пани Янина увидела сейчас лицо собеседницы, то пожалела бы о таком сравнении. Анна побледнела, потом сделалась пунцовой, и на лбу выступили капельки пота. А на том конце провода продолжали:
- Приезжайте сегодня, сейчас же, я с удовольствием вас послушаю. Посмотрим, чего вы действительно стоите.
Анна повесила трубку, посмотрела на себя в зеркало и платком вытерла лоб. На столике зазвонил телефон. Звонил Кшивка: "Ты читала "Трибуну"? А "Экспресс"? Тебя называют выдающимся талантом... Молодчина! Привет!"
Пани Янина оказалась сухонькой, поджарой, подвижной старушкой с копной седых волос. Она дружелюбно, по-мужски пожала Анне руку и энергичным жестом пригласила ее в класс. Кроме них, никого не было, но Анна ощутила какую-то внутреннюю дрожь и скованность, а может быть, даже беспомощность.
- Пойте, - с улыбкой произнесла пани Янина.
Анна обвела глазами классные стены. Со стен на нее смотрели Шопен, Моцарт, Бетховен, Чайковский.
- Здесь? - жалобно спросила она.
- Здесь, - кивнула пани Янина.
Анне показалось, что профессор консерватории смотрит на нее со смешанным чувством недоверия и жалости. Запела она без аккомпаниатора, в нескольких шагах от облокотившейся на спинку стула пани Янины. Анна не помнила, сколько времени она пела. Она спела все, что помнила, и даже рискнула исполнить неаполитанскую песню, которую готовила для концерта. Когда она кончила, пани Янина только спросила:
- Сколько вам лет?
- Двадцать шесть, - ответила Анна.
- Двадцать шесть? - повторила пани Янина. - Ни за что не скажешь, выглядите вы на девятнадцать... - Пристально посмотрев на Аню, добавила: Вам обязательно надо учиться. Начать можем сейчас.