Приезжаю, а там собралось очень много пострадавших. Весь просторный холл заполнен больными. Им ставили капельницы, их осматривали окулист и терапевт. Здесь я впервые понял, что стряслось нечто экстраординарное. Но что к чему, понять не могу. По телевизору предполагали, что это отравление ядовитым газом. Более подробной информацией не обладал никто. Врач пояснениями себя особо не утруждал. Все, что удалось выяснить в тот день: люди надышались каким-то химическим удобрением.
В больнице меня не сразу пустили к Сидзуко. В палату вход был запрещен. Я хотел как можно скорее увидеть ее, самолично справиться о состоянии, но больница едва выдерживала наплыв пострадавших, к тому же врач сказал, что Сидзуко положили в палату интенсивной терапии, и встреча с ней возможна лишь в строго определенное время. Конкретно — 30 минут с половины первого до часа днем и час с семи до восьми вечером.
Но в таком тяжелом состоянии свидание в принципе невозможно?
Да, все было тщетно. Но, прождав около двух часов, я наконец-то ее увидел. Я не помню, как вытерпел эти два часа. Время тянулось долго. Было горько.
Когда я вошел в палату, Сидзуко лежала на кровати в больничном халате, ей делали диализ. У нее слабая печень, и нужно было очистить кровь от токсинов. Вокруг высились капельницы, глаза сестры были закрыты. Медсестра пояснила, что она сейчас спит. Я хотел прикоснуться к ней, но врач пресек мою попытку. Касаться было нельзя — без стерильных перчаток. Я склонился и сказал ей на ухо: Сидзуко, твой братец пришел. Тело сестры дернулось, будто она кивала. Мне показалось, что Сидзуко отреагировала на мой голос, но врач разочаровал меня, сказав, что в подобном состоянии это невозможно. Просто во время сна иногда возникают судороги, и с момента поступления в больницу с ней так было уже не в первый раз.
Цвет лица — как это ни прискорбно — как у мертвеца. Она выглядела не спящей, а скорее мертвой. На рот надета кислородная маска, лицо бесстрастное — по нему даже непонятно, тяжко ей, больно, или как? Кардиограф почти не шевелился и лишь изредка слегка подрагивал. В таком ужасном она находилась состоянии. Смотреть на нее было больно.
О состоянии пока судить трудно, только и сказал врач. Признаться, ночью можно ожидать кризиса. Здесь полный уход, и вам находиться нельзя. Я остался в комнате ожидания. Вдруг с ней что произойдет? Вернуться домой я не мог. На рассвете поинтересовался, как с ней, говорят: сейчас состояние стабильное.
В тот же день, 20 марта, к вечеру в больницу приехали родители и жена с детьми. Я понятия не имел, что с ней будет дальше, поэтому собрал всех, включая детей. Дети, естественно, маленькие — ничего не понимают. Но я взглянул на них, и напряжение у меня спало. Я невольно заплакал. Говорю: с тетушкой Сидзу стряслась беда, — и зарыдал… Дети обомлели. Они поняли, произошло что-то очень серьезное. Еще бы, отец так просто плакать не будет. Они на пару заголосили: папа, папа, не плачь! А у самих слезы на глазах.
Родители — люди старой закваски, они стойко вынесли удар, но, вернувшись домой, проревели до утра, а в больнице и виду не подали.
И я, и жена взяли недельный отпуск. Более-менее внятные пояснения врач сделал 22-го в среду. Давление и дыхание стали получше. Поправится еще немного, и начнут делать анализы мозга и прочего. Выходит, она лишь частично в стабильном состоянии, но не в стабильном.
О зарине ничего не говорили, лишь показали рентгеновские снимки и сказали, что в мозгу опухоль. Действительно, по сравнению с картинкой обычного мозга, у нее он был какой-то вспухший. Но что было тому причиной, зарин или кислородное голодание, до сих пор не знаю.
Сама дышать не может, поэтому ее подключили к аппарату искусственного дыхания. Но долго так продолжаться не могло, и 29-го ей в горле открыли клапан. И в таком состоянии она до сих пор.
Пока Сидзуко лежала в больнице на Синдзюку, я ездил туда каждый день. За исключением кризисных периодов, после работы к семи часам ездил ее навестить. Иногда наш начальник подбрасывал до больницы. За это время я сильно похудел. Такая жизнь длилась до 23 августа, когда ее перевели в другую больницу.
Судя по медицинской карте, 24 марта у нее слегка двигались глаза. Они не открылись, а лишь слегка приоткрылись. Видимо, отреагировала на зовущий ее голос.
Это определенный прогресс.
Да, я тоже так думаю. Но врач считает, что реакция была неосознанная. Просто случайно пошевелилась. Он предупредил меня, чтобы не питал лишних иллюзий. 1 апреля сказал, что в аналогичных ситуациях, при контузиях или кровоизлияниях в мозг после аварий шансов на дальнейшее улучшение уже нет. Обобщая его слова, человеком-растением она не станет, но с постели уже не поднимется.
Врач выразил все это так: впредь, господа, вам будет крайне трудно ужинать и беседовать всей семьей. Не помню точно, но смысл тот. Не может вставать, говорить, почти без сознания. Для нас это стало шоком. Мать невольно произнесла: лучше бы она сразу умерла — и ей было бы легче, и нам.
После этих слов мне стало горько. Я понимал состояние матери, но не знал, как ее успокоить. Наконец сказал: если бы она была неугодна богу, он забрал бы ее на месте. Но ведь это не так! Она жива, и шанс поправиться еще есть. Мы должны в этой верить. Ей сейчас непросто. Слышишь, мама, мы должны в это верить. И мать зарыдала.
Она уже в годах и понимает, что не справится с уходом за дочерью, все это ляжет на ваши плечи. И ей трудно это осознать.
Мне тоже в те минуты было очень горько. Конечно, было очень жаль, что сестра стала жертвой инцидента, но еще больше меня беспокоили мысли родителей. После слов: «лучше бы она умерла сразу», — я даже не знал, что сказать. И это всего спустя десять дней после происшествия.
Вскоре настал черед отца. В мае или июне у него обнаружился рак. Его положили в государственный онкологический центр «Касива», сделали операцию. Теперь я разрывался между двумя больницами. К тому же мать почти обездвижела. Представляете, что тогда пришлось пережить?
Досталось не только мне. Я извиняюсь перед женой и детьми за все причиненное им беспокойство. По воскресеньям приходилось брать их в больницу, но дети есть дети, они возмущаются: опять в больницу? Хотим поиграться! От этих слов мне становилось не по себе.
Делать нечего, говорю им: представьте, вы заболели, а папа с мамой вас не навешают. Как, не грустно? Они: грустно. Вот и тете Сидзу тоже грустно. Так что пошли ее навестим. Хорошо, поняли. Сам их уговариваю, а на душе кошки скребут.
В августе сестру из больницы Ниси-Синдзюку перевели в префектуральную. Молодой врач этой больницы настоятельно рекомендовал нам курс реабилитации. Кое-как стала двигаться правая рука. Сестра научилась потихоньку ею шевелить. На вопрос: где рот? — указывает пальцем правой руки на рот.
Сама говорить пока не может, но в какой-то степени понимает, что ей говорят. Однако, по словам врача, осознание родственных отношений (отец, мать, брат, невестка, племянники) пока ей не под силу. В смысле, она просто не догадывается, что это такое. Я говорю ей: я — твой брат. Брат пришел. Она слышит, что «брат пришел», но уверенности, понимает ли она, какое этот «брат» имеет к ней отношение, нет. Немудрено — почти вся ее память утеряна. Где ты жила до сих пор? Не знаю. Сначала она не знала ни имен родителей, ни своего возраста, ни места рождения. Могла назвать лишь собственное имя. Но постепенно восстанавливаются разные функции. Сейчас реабилитация проводится по двум направлениям: восстановление функций тела и речи. Ее сажают в кресло-каталку и учат сидеть, учат стоять на правой ноге, двигать правой рукой, распрямлять согнутую ногу. Из слов отчетливо произносить гласные «а-и-у-э-о».
Рот у нее почти неподвижен, приходится кормить ее через трубочку напрямую из носа в желудок. Мышцы горла застывшие. С голосом проблем нет, но мышцы, приводящие голосовые связки в движение мышцы пока неподвижны.
Врач поставил конечную цель — самостоятельно выйти из больничной палаты, но какова вероятность подобраться к этой цели, распространяться не спешит. Пока все это выражается в призыве никогда об этой цели не забывать. Я верю и больнице, и врачу, полностью им доверяюсь.
Сейчас я хожу в больницу через день. Нужно постирать и прочее, и надолго ее не оставишь. Домой возвращаюсь около одиннадцати. Такая вот ненормальная жизнь продолжается. Теперь я, наоборот, растолстел. Еще бы — ем и пью на ночь глядя.
Три раза в неделю после работы хожу в больницу. По воскресеньям, как я уже говорил, навещаем всей семьей. Мама тоже с нами. Отец выписался из онкологического центра, но после дальних поездок в больницу у него поднимается температура, поэтому его мы не берем. Все садятся в машину, и я их везу.
Получается, вся ответственность лежит на ваших плечах?
Да я-то что? Как-никак одна семья. Жену вот жаль. Не вышла бы за меня замуж, не досталась бы ей такая участь. Также я виноват перед детьми. Была бы здорова сестра, ездили бы путешествовать, куда-нибудь на отдых.
Однако как же я был рад, когда услышал от сестры первое слово. Сначала это был лишь стон: у-у. Но я не мог сдержать слезы. Растрогалась и расплакалась на пару со мной даже стоявшая в палате медсестра.