Например, одна из девочек вежливо приглашала ее на переменке:
– Катерина, в воскресенье
жду тебя на день рожденья.
А Катерина с благодарностью отвечала:
– Ах, какая мне награда!..
И хотела прибавить: «Очень рада», а вместо этого выходило:
– …Очень надо! Очень надо!
Встретив подругу в новом платье, Катерина спешила сказать, что не видела такого элегантного наряда ни на одной франтихе, но, как обычно, путалась в словах и говорила:
– Ты элегантней всех слоних:
такого платья нет у них.
Со временем все начали сторониться ее, и бедняжку это очень огорчало. В конце концов иссякло и терпение родителей. Однажды она слышала, как мама жаловалась на судьбу:
– Ох, судьба моя печальная!
Катерина – ненормальная…
Катерина в слезах выбежала на улицу. Слово «ненормальная» мучительно звучало у нее в ушах. Она была нормальная, она это хорошо знала, ее сердце было полно любви к родителям, к подругам, ко всем людям на свете. Почему же никто не понимал ее?
На улице ее остановила какая-то женщина:
Что с тобой, хорошая моя?
Отчего ты плачешь в три ручья?
И Катерина прерывающимся от рыданий голосом ответила:
Я могу вам сказать, почему я печальная:
все кругом говорят, будто я гениальная.
Я сижу над уроками – не разгибаюсь.
Виновата ли я, что всегда расшибаюсь?
Она хотела сказать «всегда ошибаюсь», но женщина этого не знала и, подумав, что девочка бредит, отвела ее к врачу.
Врач осмотрел «больную» и велел ей сказать «резеда». Катерина тут же сказала, правда на свой лад:
– Лебеда!
Доктор, конечно, подумал, что она смеется над ним, но у нее и в мыслях ничего подобного не было. Напротив, она надеялась, что этому замечательному доктору удастся наконец-то вылечить ее от необычного дефекта речи, и смело начала:
Рассказать давно хочу
про болезнь мою рвачу,
но, к несчастью, не бывала
до сих пор у коновала…
Врач пришел в ярость: это было слишком – назвать рвачом и коновалом такую знаменитость, как он! И где? В Поэтонии, славящейся своими вежливыми жителями! Нет, он этого так не оставит! И доктор вызвал полицейского, с тем чтобы тот препроводил Катерину к родителям и посоветовал поместить ее в Дом поэтического перевоспитания.
По дороге, упираясь изо всех сил, Катерина попыталась растолковать полицейскому, что, собственно, произошло:
– Верьте, я сама не рада…
Я ошиблась… Вот засада!..
Можно было вас не звать:
я хотела расстрелять…
Полицейский содрогнулся. Откуда ему было знать, что под «засадой» Катерина подразумевала «досаду», а произнося страшное слово «расстрелять», имела в виду мирное «рассказать»? Уверенный, что имеет дело с особо опасной преступницей, он защелкнул на ней наручники и вместо дома доставил ее в тюрьму.
Дверь камеры захлопнулась за ней, и Катерина долго-предолго плакала. Мало того, что бедняжку никто не понимал, никто не любил, так теперь ее еще и заперли в этих холодных стенах! Катериной овладело великое отчаяние, под бременем которого сердце ее сжалось в маленький комочек. Как только ей разрешили отправить родителям письмо, она написала:
«Я пишу из заточения.
Ах, какое наслаждение:
вашу дочь судить хотят!
Нужен лучший автомат».
Если верить записке, она жаждала крови, и, разумеется, никакого автомата мама с папой ей не прислали (в результате она осталась без адвоката). В то же время у родителей появилась надежда, что тюрьма исправит Катерину: если бы в тюрьме было очень плохо, разве она написала бы, что сидеть там – наслаждение?
Судья, знаменитый поэт с прекрасными голубыми глазами, спросил подсудимую:
Обвиняемая виновна?
Да или нет?
Пусть правдивым будет ответ.
Катерина прижала руку к сердцу и торжественно поклялась:
Не виновата ни капли я,
верьте мне, господин свинья!
Все в зале суда так и ахнули.
Прокурор вскочил на ноги: —
Не допущу такого позора.
Требую смертного приговора!
Какого позора? Что она сделала? Ответила на вопрос господина судьи, только и всего. И, веря в торжество справедливости, она закричала:
– Я не совершила преступления,
но готова попросить отмщения!
Она хотела сказать «прощения», но у прокурора не было причины не верить собственным ушам, и он пришел в еще большую ярость:
– Хорошо известно многим:
никогда я не был строгим,
но сейчас, как никогда,
буду строгим, господа.
Я преступницы подобной,
невоспитанной и злобной,
разрази меня гроза,
не видал вовек в глаза.
Пусть найдут, что я жестокий,
умоляю суд высокий
внять призыву моему,
посадить ее в тюрьму.
Не на годик, не на десять —
посолидней срок отвесить,
в общем – что там говорить!
к ста годам приговорить.
Бедняжка Катерина похолодела от ужаса. Сто лет тюремного заключения! За что! Если допустить, что она нарочно грубила людям, даже и тогда подобный приговор – неслыханная жестокость. И она закричала об этом:
Чем я вам не угодила?
Даже если я убила,
за решетку тем не менее
за такое преступление
не должны людей бросать
Справедливей – забодать…
Но что она говорила? Она не сомневалась, что справедливее было бы не забодать ее, а оправдать:
– Нет, зачем же забодать!
Я не то хочу сказать.
Верьте слову моему:
я мечтаю сесть в тюрьму.
В отчаянии от ошибок, она ошибалась снова и снова, и все смотрели на нее с возмущением. Прокурор кипел от гнева: на скамье подсудимых он видел закоренелую преступницу, совершенно лишенную чувства поэзии, что считалось в Поэтонии тягчайшим преступлением.
И только судья все внимательнее и внимательнее слушал Катерину. Этот замечательный поэт отличался на редкость тонким поэтическим слухом, уловившим в ответах обвиняемой некоторую странность. А обвиняемая, плача и заикаясь, несла уже что-то совсем невразумительное:
– Вам не понять…
Какой там оправдать!
Я хочу кровать…
Пятью пять – двадцать пять…
Я не гениальная…
Слово завиральное…
Снова карнавальное…
Рифма распроклятая!
Разве виновата я?
Вата…
Не желаю автомата,
мне нужны котята,
ничего другого…
Виновато слово!
Мне нужна подкова,
нет, обнова, нет, не слово —
Ну конечно, слово! Как я бестолкова…
Глядя на Катерину большими голубыми глазами, судья решительно ее оборвал:
– Тут кончается стишок,
так что ротик – на замок!
Катерина умолкла. Она видела сквозь слезы, как судья поднялся, собираясь огласить приговор. «Сто лет зимы!» Да при чем тут зима? Сто лет тюрьмы – вот что ее ждет, сто лет за решеткой! В наступившей тишине судья величественно произнес:
– Да, преступление совершено,
только насколько серьезно оно?
Предположениям верить не станем,
а в Поэтический Кодекс заглянем…
Плохи ее дела. Какие еще обвинения собирается искать эта свинья, то есть этот судья? Тем временем судья, полистав Поэтический Кодекс, продолжал:
– Важное в Кодексе есть положение
про поэтическое воображение:
«Большее трудно назвать безобразие,
чем поэтическое однообразие!»
Предан душою и телом искусству,
я доверяю в поэзии чувству.
Так ли преступница непоэтична?
Или она говорит непривычно?
Я вам открою, что с ней происходит:
нужного слова она не находит.
Сердце добрейшее у Катерины.
Для осужденья не видя причины,
суд у нее извинения просит.
Важно не то, что она произносит,
важно, что думает! Так что в дальнейшем
помните все о сердечке добрейшем.
Только большой поэт мог догадаться о врожденном недостатке Катерины.