Почти все строки были перечерканы, поверх одних слов надписаны другие, концы строчек завивались и налезали друг на дружку, как бывает, когда пишущий очень волнуется или спешит или кто-то мешает ему писать.
«Ну и каракули! Курица лапой… Буквы-то вроде русские…» Саша попытался прочесть хоть строчку, но ничего не понял; он не умел разбирать скверных почерков, да и не интересно ему было. Те листки, что не двойные, не были вложены в середку тетради, а лежали снизу, то есть в конце, хоть заголовка никакого нигде не было, но уж верх от низа-то Саша в состоянии различить. Саша их так и оставил, не стал класть в середку, чтобы знать потом, что эти листки были последние.
Ему вот что пришло в голову: если эти бумажки вправду очень старые — их, наверное, можно продать… Он как-то видел в газете объявление о том, что антиквары скупают старые открытки и тому подобное. «А может, это документы какие-нибудь… В музей снести? Морочиться неохота». Он решил, что заедет в антикварную лавку, — если, конечно, таковая попадется ему по дороге. И лавка попалась — на Лубянке. Но владелец ее сказал равнодушно, что его магазин не занимается рукописями.
— Так это рукопись? — обрадовался Саша. В слове «рукопись» было что-то солидное, обнадеживающее. Это вам не письмо и не открытка. Рукопись, наверное, можно было загнать подороже.
— А вам кажется, что это машинопись? — спросил антиквар.
Саша не любил, когда над ним издевались. Он строго посмотрел на антиквара. Когда Олег так смотрел на продавца, официанта или другую прислугу, все съеживались. Но взгляду Саши, очевидно, чего-то не хватало, хотя костюм его был ничуть не хуже, чем у Олега, а плечи даже шире. Наверное, причина была в лице Саши: уж очень оно было круглое и румяное. (Саша в общем и целом любил свое лицо, но находил, что щеки могли бы быть более аристократичными и мужественными.)
— Я сам вижу, что это рукопись, — сказал Саша, так и не придумав, какими словами уничтожить хамоватого антиквара. — А не подскажете, кто их покупает?
— Покупает? — переспросил антиквар. Он, похоже, ждал от Саши какой-нибудь ответной грубости, но, не услышав ее, смягчился — а может, наоборот, разочаровался. — Ну, не знаю… У нас маленький магазин. В крупные фирмы обратитесь.
— А музеи такое не покупают?
— Да какой музей… — Антиквар еще раз скользнул взглядом по Сашиным бумажкам. — Я вам, молодой человек, прямо скажу: выкиньте вы это барахло. Ведь это совершенно явная фальшивка, новодел.
— Вот так сразу посмотрел и понял, что новодел, — сказал Саша добродушно, но с некоторой иронией: ему обидно вдруг стало за свою находку. — Откуда ты знаешь, что новодел?
— Да ведь почерк-то… — сказал нехотя антиквар.
— А что почерк? — не понял Саша. — Курица и курица.
— Не морочьте мне голову, молодой человек. — Антиквар был не зол, но раздражителен. — Несите свои бумажки куда хотите. Существует государственный архив… В библиотеках есть отделы рукописей… Мне что? Мне все равно.
Вечером — дрянным одиноким вечером в своей дрянной городской квартире — он ужасно захотел Катю. Но Кати не было: она уехала в Грецию с родителями. Двадцать пять лет, а на курорт — с родителями… Это его умиляло и радовало. Катя очень благовоспитанная девушка: она, конечно, спит с ним (знают ли ее родители? Он не решался спросить об этом у Кати), но никогда не ведет себя так бесстыдно, как та. А ведь когда та забеременела, он чуть было не женился на ней, хорошо, что Олег отговорил. «Лимита, голь перекатная, — сказал тогда Олег, — умные люди на таких не женятся. Ты спроси, сколько мужиков у ней было!» А он, между прочим, спрашивал, и она сказала честно, что пять. Ему показалось, что пять — это не так уж много по нынешним-то нравам.
И все-таки он не стал жениться, хотя понимал, что она этого очень хочет.
Но он жил с нею почти как с женой, и денег давал много, и Сашку любил, насколько может мужик любить пищащее и безмозглое. Он гулял с Сашкой… Пальчики у Сашки такие маленькие, даже страшно его держать за руку — вдруг что-нибудь поломаешь? Сашка уж не такой и безмозглый был, когда она выкинула этот фортель. Почти два годика. Все понимал. Помнит ли Сашка папу? Она говорила, что он забудет через неделю. Ей виднее. Папу, ха-ха! Это он, дурак, думал, что Сашка его сын. А она сама сказала, что не его. А назвала-то как будто в его честь, лицемерка, подлиза хитрая…
Он отшвырнул подушку, которую прижимал к себе, воображая, что это Катя, встал, налил себе виски. Он пить вообще не очень любил и раньше думал, что выпивать в одиночку пошло, но Олег объяснил, что это дажехороший тон— когда бизнесмен, уставший после дневных трудов, нальет себе немножечко хорошего виски и выпьет один, то есть в самой лучшей компании, какую только можно придумать. Но именно виски или коньяк, а ни в коем разе не водку. Действительно, виски было вкусней. Саша снова повалился на диван. Почему она это сделала? То есть ушла почему? Он не понимал. Он все ей покупал, что ни попросит, водил по клубам, дома не запирал. К подружкам — пожалуйста; работать идти хочешь — дурь, конечно, но иди, если уж так приспичило, по хозяйству есть кому заняться, у Саши была и сейчас есть приходящая домработница, Ольга Петровна, хорошая тетенька.
А когда он разрешил — оказалось, что она вовсе и не хотела работать, так только, предлога искала, чтобы поссориться. (Это еще до рождения Сашки было.) Так почему же? Тот, другой, трахает ее лучше? Сашу иногда вгоняли в краску ее желания; нет, он любил, когда все это делали ночные бабочки, но мать его (черт, не его, не его, пора бы уж запомнить!) сына, без пяти минут жена — другое дело. Почему, почему, за что такая свинская неблагодарность?! Неужели она ушла потому, что он не женился? Но ведь этот козел, с которым она теперь живет, тоже не женился! Никто на ней никогда не женится. Так ей и надо. Он свесил руку с дивана, ощупью нашарил валявшийся телефон, не глядя нажимал кнопки. Так и не удалось забыть номер — память сердца, что ли… Он хотел сказать ей, что она стерва и дура и еще пожалеет и на коленках приползет.
— Привет, — сказал он, прокашливаясь.
— А, это ты… — И голос такой равнодушный! — Что тебе?
— Я это… спросить хотел. Тебе, может, бабки нужны?
— Нет, спасибо.
— Как Сашка?
— Спасибо, здоров. (Даже не скажет «не звони, типа, мой ревнует»; ей все равно…)
— Слышь, Наташка…
Она бросила трубку! Сука! Он перевернулся на живот, опять обнял подушку. Ему хотелось плакать…
II
В отделе рукописей Ленинки (других библиотек Саша не знал) с ним разговаривал какой-то ботаник лет сорока. Ботаник был такой же хам, как и антиквар.
Чужое хамство всегда возмущало Сашу; хамство же со стороны нищих повергало его в недоумение. Но Саша старался не реагировать, быть выше: ведь ежели, к примеру, какой-то козел на улице плюнет Саше на пиджак, так это дело домработницы Ольги Петровны вычистить пиджак, а не Сашино. А этот очкастый недоносок поначалу вообще не хотел глядеть на Сашины бумажки! Саша-то был уверен, что библиотекари будут перед ним на коленках ползать и ручку ему целовать за то, что он не поленился, потратил свое драгоценное время, притащил им эту дурацкую рукопись или как ее там. Однако потом глазки ботаника за толстыми стеклами заблестели как-то странно, нехорошо, и он попросил — да нет, потребовал самым наглым образом! — чтобы Саша оставил ему рукопись.