В ней было столько тоски. Неожиданно этот высокий человек начал танцевать. Как обычно танцевали подвыпившие русские моряки. Раскинув в стороны руки. Согнув немного колени и свободно двигая бедрами.
Ритм убыстрился, стал веселее. Русский танцевал, присев так низко, что было непонятно, почему он не падает. Он выбрасывал ноги в стороны и снова подбирал их под себя. Все быстрее и быстрее.
От него как будто расходились круги неведомой силы. Лицо было серьезное и сосредоточенное. Но это была игра.
Взрослый человек играл роль. Шрам на его пылающем лице побелел еще больше. Это был двуликий Янус. Он кружился, показывая то поврежденную, то неповрежденную щеку.
Дина внимательно следила за его движениями, а ее пальцы легко и уверенно летали по клавишам.
Матушка Карен и графиня прервали свою утонченную беседу. Мужчины в курительной поднимались один за другим и выходили в гостиную. Стине стояла в дверях, ведущих в коридор. За спиной у нее толпились четверо ребятишек.
Вениамин вытаращил глаза и открыл рот. Он даже вошел в гостиную, хотя это не разрешалось.
Ханна и сыновья ленсмана скромно стояли в дверях.
Гости улыбались. Улыбка перебегала с лица на лицо маленьким лохматым зверьком. Радость в гостиной Рейнснеса была чудом. Она так редко появлялась там в последние годы.
Пение и музыка долетали и до кухни.
Низкий мужской голос, странная скользящая мелодия, слова, которых не понимал никто, разносились по всему дому.
Фома ерзал на стуле. Олине слушала, приоткрыв рот. Служанка, которая прислуживала за столом, прибежала на кухню. Она улыбалась, и щеки у нее горели.
— Еще пуншу! Это чужеземец поет русские песни и прыгает на согнутых ногах как дурачок! Вскрикивает и бьет себя по пяткам! Я такого еще не видела! Он будет спать в южной комнате для гостей. Дина уже распорядилась! Надо налить воды в кувшин для умывания и в графин для питья. И принести чистые полотенца!
Фома задохнулся, словно его ударили в солнечное сплетение.
Жуковский перестал танцевать так же неожиданно, как начал. Изящно раскланялся перед гостями, наградившими его аплодисментами, и вернулся в курительную комнату к своей потухшей сигаре.
Лоб у него был покрыт капельками пота. Но он их не вытирал. Лишь слегка сдвинул брови и расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу.
Иаков коснулся руки Дины. Он был не в духе.
Дина оттолкнула его. Но он не отстал и потащился за ней, когда она прошла к Жуковскому. Сел на свободный стул рядом с кушеткой.
Дина протянула Жуковскому руку и поблагодарила за танец. Воздух между ними был наэлектризован. Это приводило Иакова в исступление.
Когда гости успокоились и приезжие начали восхищаться светлой северной ночью Нурланда, Жуковский наклонился к Дине и дерзко прикрыл ее руку своей.
— Дина Грёнэльв хорошо играет! — просто сказал он. Неприязнь Иакова к этому человеку хлестнула Дину по лицу. Она отдернула руку.
— Спасибо!
— И хорошо тушит пожары!.. И у нее красивые волосы!..
Он говорил очень тихо. Однако таким тоном, словно участвовал в общей беседе о красотах Нурланда.
— Но людям не нравится, что я не закалываю их в пучок.
— Еще бы! — только и сказал он.
Дети и Стине снова поднялись наверх. Было уже поздно. Но полярный день пробивался между кружевными гардинами и цветочными горшками.
— Ты говорил мне, что твоя мачеха очень музыкальна, и мы имели счастье убедиться в этом. Но ты говорил также, что она играет и на виолончели, — сказал Юхану Жуковский.
— Да-да! — радостно улыбнулся Юхан. — Дина, пожалуйста, сыграй нам на виолончели!
— В другой раз.
Дина раскурила новую сигару. Иаков был ею доволен.
— Когда же ты успел рассказать, что я играю? — спросила она.
— На пароходе, — ответил Юхан. — Это я помнил.
— Не много же ты запомнил… — проворчала Дина.
Жуковский смотрел то на нее, то на Юхана. Нильс поднял голову. За весь вечер он не произнес почти ни слова. Он только присутствовал.
— Что ты хочешь этим сказать? — растерялся Юхан.
— Пустяки! Хочу сказать, что ты давно не был дома, — ответила Дина.
Она встала и предложила гостям прогуляться перед сном — ненастье развеялось.
Это привело всех в недоумение. Встал только Жуковский. Юхан внимательно разглядывал их. Словно они были заинтересовавшей его деталью интерьера. Потом он протянул руку к коробке с сигарами, которыми Андерс обносил гостей.
Это была его первая сигара за вечер.
Фома обошел расставленные им посты.
Идя из людской в хлев, он видел, как Дина и незнакомец прогуливаются по белой дорожке недалеко от беседки.
Правда, незнакомец шел, засунув большие пальцы в проймы жилета и на почтительном расстоянии от Дины. Но вот они зашли в беседку…
Фоме вдруг захотелось уйти в море. Однако для этого было слишком много преград. Прежде всего на нем лежала ответственность за пожарные посты. Потом старые родители. И маленькие сестры.
Он долго сидел на сеновале, уткнувшись подбородком в колени. Наконец он принял решение. Ему надо поговорить с Диной. Заставить ее обратить на него внимание. Хорошо бы заманить ее на охоту.
Лодка пробста отошла уже так далеко, что на причале могли начаться танцы.
Фома побывал в пакгаузе Андреаса и отправил на пост последнего человека.
После этого он вернулся на кухню к Олине. Помог ей убрать в погреб остатки еды. Принес еще вина. А также воды и дров.
Несколько раз Олине отрывалась от работы и внимательно смотрела на него.
— Теа и Аннетте пошли танцевать, — пробуя почву, сказала она.
Он не ответил.
— А ты не пойдешь? — Нет.
— У тебя тяжело на душе?
— Да просто устал, — небрежно ответил он.
— И не расположен к беседе?
— Честно говоря, не очень.
Он кашлянул и вышел в сени с пустым ведром. Наполнил доверху стоявшие там ведра и бак в плите. Аккуратно сложил в углу дрова. Хворост на растопку лежал отдельно в ящике.
— Посиди со мной, — пригласила его Олине.
— А ты спать не собираешься?
— Сегодня можно не торопиться. — Угу.
— Что скажешь насчет чашечки кофе с ликером?
— Кофе с ликером — это хорошо.
Они сидели за большим столом, погруженные в свои мысли.
Распогодилось. О ветре напоминал лишь слабый шорох, который доносился в открытое окно кухни. Стояла синяя, пряная августовская ночь.
Фома тщательно размешивал в чашке сахар.
ГЛАВА 11
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность…
Книга Песни Песней Соломона, 8:6
При ночном освещении Жуковский выглядел лучше, чем при свете лампы. Дина без стеснения разглядывала его. Они шли по хрустящему песку, смешанному с ракушками. Он — в одной рубашке и жилете. Она — в красной шелковой шали, накинутой на плечи.
— Вы родились не в Норвегии?
— Нет.
Молчание.
— Вам не хочется говорить о вашей родине?
— Не в этом дело. Это долгая история. У меня две родины и два языка. Русский и норвежский. — Он как будто смутился. — Моя мать была норвежка, — объяснил он почти с вызовом.
— Что вы делаете, когда не путешествуете?
— Пою и танцую.
— На это можно прожить?
— Некоторое время.
— Откуда вы приехали?
— Из Петербурга.
— Это очень большой город, правда?
— Очень большой и очень красивый, — ответил он и начал рассказывать о соборах и площадях Петербурга.
— Почему вы так много ездите? — спросила Дина через некоторое время.
— Почему? Нравится, наверное… А кроме того, я ищу.
— Чего же вы ищете?
— Того же, что и все.
— И что же это?
— Правда.