И потому, что этот русский заставил твои глаза сиять ярче елочных свечей в последнее Рождество. А когда он уехал, ты стала такой желчной… Если уж говорить прямо…
Дину начало трясти.
— Да-да, да-да, — приговаривала матушка Карен и непрерывно гладила Дину по голове. — Любовь — это безумие. Так было, и так есть. Она не проходит. Даже если ее испытывают буднями и непогодой. Она причиняет боль. Временами…
Казалось, матушка Карен обращается к самой себе или к кафельной печке. Взгляд ее скользил по комнате, она переступала с ноги на ногу.
Неожиданно Дина обняла ее, посадила к себе на колени и стала покачивать, покачиваясь и сама вместе с ней.
В ее объятиях матушка Карен казалась маленькой девочкой.
Они сидели и качали друг друга. А их тени плясали по стенам, и огонь медленно угасал.
Матушке Карен чудилось, что она снова молода и сидит в шлюпке, которая должна доставить ее на галеас, на котором она с любимым мужем впервые поедет вместе в Германию. Она чувствовала запах моря и просмоленной пакли.
— У моего мужа были такие нежные губы, — мечтательно сказала она, покачиваясь в объятиях Дины. Она закрыла глаза и поболтала ногами. — И такие светлые вьющиеся волосы, — прибавила она, улыбаясь сквозь синие жилки век. Из-за них ее мечты окрасились в красноватый цвет. — Когда я первый раз поехала в Гамбург, я была на втором месяце. Но я никому не сказала о своей беременности, боялась, что мне не разрешат ехать. А на судне признаки беременности приняли за морскую болезнь. — Матушка Карен захлебнулась от воспоминаний и смеха.
Дина уткнулась ей в шею. Обхватила покрепче и продолжала покачивать.
— Рассказывай, матушка Карен! Рассказывай! — попросила она.
Из углов тянуло холодом. Зима проникала повсюду. Тени двух женщин в кресле медленно поглотила тень от стены. Иаков теперь сидел с ними, но не мешал.
А любовь тем временем продолжала свои вечные поиски на русских проселках, в русских лесах и больших городах.
— Матушка Карен, но ведь я не могу сама к нему посвататься! — вдруг с отчаянием сказала Дина, прервав историю матушки Карен, которая как раз прибыла в Гамбург и мужу стало известно о ее беременности; отец Иакова подбросил ее в воздух, словно мешок с сеном, и поймал так осторожно, будто она была сделана из хрупкого стекла.
Матушка Карен была настолько поглощена своими воспоминаниями, что растерянно замигала:
— Посвататься?
— Ну да, если Лео опять приедет!
— Конечно можешь! Вдова Иакова Грёнэльва может сама посвататься к человеку, с которым хотела бы соединить свою жизнь! А как же иначе! Конечно можешь!
Иакова встревожил этот взрыв чувств со стороны матери, и он отступил в стену.
— А если он мне откажет?
— Не откажет!
— Ну а если?
— Значит, у него есть на то веские причины, хотя я их не вижу, — сказала матушка Карен.
Дина прислонилась к ней головой.
— Ты считаешь, что я должна постараться получить его?
— Да, нельзя позволить любви уйти из твоей жизни и даже пальцем не пошевельнуть, чтобы удержать ее.
— Но я искала его.
— Где? Я думала, ты ждала, что он сам подаст признаки жизни, и потому была как зверь в клетке.
— Я спрашивала о нем и в Бергене, и в Трондхейме, — жалобно сказала Дина.
— Если бы ты встретила его там, это была бы редкая удача.
— Да…
— Ты знаешь, где он может сейчас находиться?
— Может быть, в Вардёхюсе или еще дальше, на востоке…
— Что он там делает?
— Не знаю.
Они помолчали. Потом матушка Карен твердо сказала:
— Этот русский с красивым голосом и изуродованным лицом непременно вернется в Рейнснес. Как ты думаешь, где он получил этот шрам?
Юхану отправили круглую сумму. Как аванс из наследства. Все было оформлено в присутствии свидетелей.
Матушка Карен написала ему письмо. Втайне от Дины. Просила его, если возможно, найти Лео Жуковского.
Но следов Лео не было нигде. Эта сыскная деятельность ради будущего Дины из Рейнснеса придала матушке Карен бодрости и сознания собственной необходимости. Она даже начала учить Вениамина и Ханну читать и писать, а Дину заставила учить их арифметике.
Так прошла зима со снежными заносами, горящими свечами, приготовлениями к Рождеству и отправкой людей на Лофотены.
Однажды Дина явилась в конюшню. Она хотела поговорить с Фомой.
— Я тебя отпущу, если ты хочешь пойти с Андерсом на Лофотены, — неожиданно предложила она.
На окнах и на двери с внутренней стороны лежал иней. Углы конюшни промерзли.
Но Фома не хотел идти на Лофотены. Он посмотрел на Дину — один глаз карий, другой голубой — и продолжал заниматься лошадьми.
— Фома! — мягко сказала она, словно вдруг превратилась в матушку Карен. — Не можешь же ты навек загубить себя здесь, в Рейнснесе!
— Тебе кажется, что я гублю себя здесь?
— Ты никуда не ездил. Нигде не бывал…
— Я хотел летом поехать в Берген, да не вышло…
— И потому ты не хочешь идти на Лофотены?
— Не гожусь я для этого.
— Кто тебе сказал?
— Сам знаю.
— Ты еще долго собираешься сердиться на меня из-за Бергена?
— Я не сержусь. Но я не хочу, чтобы ты отсылала меня прочь, будто я тебе здесь мешаю! — еле слышно проговорил он.
Наморщив лоб, Дина покинула конюшню.
Андерс ушел на Лофотены, и Дина не находила себе места. Она беспокойно ходила по своему дому, ей было не с кем выпить вина и выкурить сигару.
Она вставала на рассвете и принималась за работу. Или же устраивалась возле лампы и читала Книгу Ертрюд. Читала торопливо, как осенью гонят с гор овец или как путник карабкается по крутому склону, чтобы сократить путь.
Ертрюд приходила редко. А если и приходила, то всегда ее сопровождал крик. В спальне гулял сквозняк. Занавески взлетали от ветра, стекла звенели. Дина одевалась и шла в пакгауз Андреаса, чтобы утешить и получить утешение. Она брала с собой маленькую перламутровую раковинку. Медленно крутила ее в пальцах и направляла фонарь на восточный угол, умоляя Ертрюд выйти к ней. Из-под потолка свисал невод для сельди. Неподвижный, как тяжелые мысли. Волны громко плескались под самыми половицами.
Иногда она сидела на стеклянной веранде и пила вино. Было полнолуние. Дина с трудом держалась на ногах.
Когда дни посветлели, приехал Юхан. Сказал, что предпочитает жить в Рейнснесе и учить детей, чем замерзнуть насмерть среди чужих и не верующих в Бога людей. У него дрожали губы, и он следил глазами за Диной.
Матушка Карен испугалась: как это он ни с того ни с сего отказался служить Богу?
Юхан считал, что у него есть уважительная причина. Он болен. Уже несколько месяцев он кашляет и не может жить в холодном пасторском доме. Там только одна исправная печь. Неужели он должен сидеть на кухне вместе со служанкой и писать там свои проповеди и служебные письма?
Матушка Карен поняла его. Она написала письмо епископу, и Юхан подписал его.
Вениамин отдалился от взрослых. Он всегда был мрачный. Его напускная угрюмая многоопытность очень раздражала Юхана. Но когда Вениамин хотел, он учился легко и охотно. Он делил свою любовь между тремя женщинами — Стине, Олине и Ханной. Этих представительниц трех поколений он использовал для разных целей.
Однажды Стине застала Вениамина, когда он пыхтя знакомился с телом Ханны. Ханна с закрытыми глазами лежала на их общей кровати.
Тут же было решено, что отныне Вениамин будет спать в отдельной комнате. Он горько плакал из-за предстоящей разлуки, гораздо горше, чем от стыда.
Стине ничего не стала объяснять ему. Но настояла на своем. Вениамин будет спать отдельно.
Дина, по-видимому, не слышала всего шума, и слово Стине стало законом.