Грация и Абсолют - Гергенрёдер Игорь 25 стр.


Это не помешало его знакомым повторять, как если бы он ослеп: «Человеку плеснули кислотой в глаза!»

И ведь все знают, писал возмущённо Можов, он нормально видит, у него плюс два, в очках только читает, он без очков машину водит! И всё равно сочувствуют ему наперебой.

Гнев парня нарастал, из-под его пера являлась совсем уже зловещая фигура. «Я пишу тебе, чтобы ты поняла серьёзность и не была легкомысленной, в деле задействованы самые высокие верхи, – читала Алик. – Представь…» И она силилась представить отрасли: нефтепереработку, нефтехимию. Профессор обосновывает, что нужно купить за границей проект для внедрения, проект допотопно устаревший, который никто не купит. «А наши покупают! Отваливают за него государственные миллионы, потому что те, кто проворачивает дельце, получили от иностранцев жирную взятку», – и Виктор сообщал, что проходимцу-учёному всякий раз перепадает толстый бутербродик.

Алик поймала себя на том, так ли уж она негодует, что её муж – преступник, обкрадывающий народ? Впрочем, рядом с этой мыслью была другая: молодой человек преувеличивает, что естественно в его положении.

Он писал: припугнуть профессора разоблачением невозможно, так как тот знает, его спасут те, кто действует вместе с ним, кто берёт свою долю. Но я, грозил Можов, найду, чем его можно прижать, и мы с ним будем на равных. «Лишь бы ты, – перечитала несколько раз Алик, – не разочаровалась во мне».

Виктор, умоляя её ответить, «подать знак надежды», в целях надёжной конспирации указывал почтовое отделение не посёлка, а железнодорожной станции рядом с ним.

Во втором письме сообщал: квартиру им с Людмилой дали в так называемом коттедже, одноэтажном, четырёхквартирном. Вход отдельный, имеются все удобства. «Но как глупы надежды старика, что я удовлетворюсь этим и успокоюсь, – следовало далее, завершаясь строками-стенанием: – нельзя передать невыносимость той тоски, когда я не вижу тебя, но представляю тебя с ним».

Алик мысленно принялась за ответ. Она напомнила о сатанинском вечере на даче, о том, как старый циник, сыграв на её сострадании к парню, заставил её принять условия, а парень сразу после этого понёсся за Енбаевой, натопил для неё и для себя баню… Как хотелось найти самые обидные, самые уязвляющие слова, в то время как она видела себя перед баней с приоткрытой дверью в сенцы и слышала доносящиеся звуки… Кончился день, минула ночь, а слов, какие удовлетворили бы её, не нашлось. На работе наклонившись над листом бумаги, она написала: «Ты дрянь. То, что у тебя теперь есть, даже слишком хорошо для тебя».

Уже через пять минут после того, как она бросила конверт в ящик, ей стало худо: пересолила, и он не ответит… Страсть побольнее обидеть его уступала силе тяги к нему. И теперь приходилось страдать сутки, вторые, третьи… И до чего натянулись нервы, когда она взбежала по ступеням в почтовое отделение, так и слыша: «Вам ничего нет».

Письмо было. «Любимая, милая, ты во всём права! Хочешь добить меня, добей, если не веришь, что мы можем встретиться и сами распорядиться собой… – далее Виктор омывал ненаглядную самой трогательной нежностью, которой отвёл более страницы, а затем заявлял: – На паскудника можно надеть намордник, и я это сделаю, только бы ты была вместе со мной против него. Будешь?» Её ответ занял на листке немного места: «Да. Пиши мне».

И Можов поделился с ней замыслом. Известно, что Лонгин Антонович отличился, воюя в партизанском отряде. Однако он никогда об этом не рассказывает, разве что когда его прижмёшь, отделается скупой фразой. Алик должна помнить: в день их знакомства, за обедом, он не захотел двух слов сказать, как воевал. Он предложил: «Выпьем за псковские леса!» И покончил с темой. А ещё до встречи с Аликом был случай.

У Виктора с профессором зашёл разговор, возможна ли верность мужчины в любви, и у старика вырвалось: «Возможна!» Он был поддавши, вопросы на него посыпались, и прозвучало: «Я никого не мог представить рядом с собой, кроме неё». – «Когда? Где?» – «В войну в Пскове». Виктор спросил: её убили немцы? Профессор ответил такой усмешкой, что стало понятно: немцы ни при чём.

«Может, его любовь и была немкой», – предполагал Можов в письме Алику и просил её «колупнуть тайну Пскова».

Она не дала подгореть жаркому. За вечерним чаем с мужем проговорила, блеснув на него глазами:

- Наверно, мне ты не соврёшь. С чего такой закоснелый холостяк решил жениться? Ты был женат и не раз, правда?

Он сказал без улыбки:

- Женат не был. Но невеста у меня была. Пожалуйста – я не хочу об этом говорить.

- А я хочу, – произнесла она едко.

- Если бы ты знала, что с ней сделали, ты бы так не говорила, – сказал он с тихой печалью. Печали было так много, что Алик мысленно попятилась.

Она молчала, трогая ложечкой кружок лимона в тонком стакане чая и вдруг сказала с искренней уверенностью:

- Уж ты за неё отплатил.

Он стал само внимание:

- Если ты так думаешь, я вознесён!

Ей остро захотелось близости с ним, и она не имела ничего против, чтобы он прочёл это в её глазах. Пара поспешила в спальню, где незамедлительно разделась. Алик легла на кровать ничком, Лонгин Антонович взялся баловать цепкими поцелуями и полизыванием её шею, плечи, спину, поясницу, добрался снизу рукой до соска; она лелеяла нетерпение. Но вот задик приподнялся, призывая мужскую руку в промежность к жадно ждущему гребешку, к губкам, чтобы затем нектарная со жгучей благодарностью ощутила входящий.

40

Зима застала Алика и Можова в поиске, как встретиться. Людмила не скрыла от Виктора, что профессор сказал о нём: у него детская душа, и ловкие дружки могут втянуть его в маложелательные приключения, его нужно беречь от них. Без сомнения, телефон служил свою службу, Лонгин Антонович был бы быстро извещён, отлучись молодой муж из дома; требовалось прикрытие.

В снеговых пухлых тучах Можову сверкнула «Зарница». Так прозывалась военная игра, в которую вовлекались школьники всей страны, чтобы сделать один из выходных февраля воскресеньем деревянного автомата. Зава автоклубом ДОСААФ обязывали руководить перевозкой детей в поле, к месту манёвров, и Можов, загодя поставив начальнику пару бутылок водки, попросил заменить его кем-нибудь. К Алику полетела весточка, что в её судьбе сыграет роль пельменная в трёх кварталах от привокзальной площади.

Люда, поднявшаяся под утро, чтобы накормить мужа горячим, вдоволь посетовала, почему «Зарницу» не проведут в мае: «В такую стужу детей в поле тащить!» Виктор покончил с калорийным завтраком, бодро пробежал по хрусткому снегу к автоклубу, потолкался там, а через полчаса на станции сел в электричку, уходящую в город.

Как и следовало в выходные, Алик встала в девять, не спеша пила с Лонгином Антоновичем кофе, неторопливо занималась внешностью и едва не захлёбывалась страхом, что от усилий, которых ей стоит спокойствие, её вот-вот затрясёт, предметы станут падать из рук. Сказав, что заглянет к одной-двум подругам, она, наконец, вышла и припустила бегом ловить такси.

Таксист привёз её к обшарпанному желтоватому зданию, перед которым накатанный снег заледенел от извержений носоглоток. Она стояла, нерешительно глядя на дверь: входили и выходили люди, вдруг выскочил увидевший её в окно Виктор, проскользил на каблуках к ней, обнял, приподнял, чтобы закружиться, но толкающийся народ не дал, и они ушли за пельменную.

Объятие возобновилось, на нём был полушубок, на ней шубка, но оба сквозь одежду обоюдно ощущали тепло упругих сильных тел. Их неуёмность слилась в поцелуе, который всё же должен был прерваться, чтобы они вдохнули воздуха, и тогда оказалось, что у них под ногами мутно-жёлтый лёд.

Назад Дальше