Доктору случалось видеть мертворожденных младенцев.
— Вы не знаете, куда можно отнести бедняжку? — спросила бабушка.
Я отрицательно покачал головой.
Она снова закрыла лицо руками. Всхлипнула.
— Зря они замуровали окно, что было рядом с входом в клинику Фредерика. Там принимали несчастных детей, которые никому не нужны.
Я слышал об этом «шкафе». Так называлось одно из окон возле каменного крыльца. Теперь его замуровали. В прежние времена туда можно было положить нежеланного ребенка, позвонить в колокольчик и убежать. На колокольчике было написано: «Спасение несчастных детей».
— Можно я сяду? — спросил я, садясь на один из стоявших у стола стульев.
Бабушка села напротив меня. Высморкалась в тряпочку, которую достала из рукава. Кожа на руках у нее была белая и дряблая. Она сложилась складками, когда бабушка положила руки на стол и обмотала тряпочкой два пальца. Это почему-то тронуло меня.
— Я не смог привести кого-нибудь из клиники, — сухо сказал брат Карны и ушел. Мне было бы лучше, если б он остался. Отчаяние старухи душило меня.
— Вы, верно, не признаете ребенка своим? — спросила бабушка через некоторое время.
Кажется, я не смог ей ответить.
— Я другого и не ждала, — с горечью сказала она. — Мужчины в таком не признаются. Тем более если мать умерла. Отцы не выстраиваются в очередь за ребенком. Это ясно.
— Что я могу для вас сделать? — вежливо спросил доктор.
Она подняла голову и поглядела на меня. Я весь сжался от ее откровенного презрения.
— У вас есть деньги? — спросила она.
— Немного.
— Надо расплатиться за похороны. Этого расхода было не избежать… Бедная Карна!..
— Сколько мы должны? Бабушка покорно ответила.
— Пусть пришлют счет.
— Они сделают это и без моей просьбы.
— Я понимаю. Но попросите их прислать счет на имя кандидата Вениамина Грёнэльва, живущего у вдовы Фредериксен на Бредгаде.
Сверток на кровати снова заплакал. Значит, не задохнулся.
— Что вы делаете, когда она плачет? — спросил я. Бабушка вздохнула, высморкалась еще раз и поспешила к занавеске, за которой стояла кровать Карны.
— Даю ей сладкую воду и разбавленное молоко. Но ее желудок этого не принимает.
Она подошла с ребенком к столу и положила его мне на руки. Девочка пошевелилась. Тепло от нее поползло по моим рукам до самой шеи.
— Надо найти кого-нибудь, кто бы ее взял, — сказала бабушка, стоя у плиты. Она что-то разогревала в кастрюльке. — Я не ходила стирать и убирать с тех пор, как Карна… Нам больше не дают в долг ни хлеба, ни молока. Мы должны уже за две недели.
— Я достану немного денег, — пообещал я, глядя на маленькое сердитое личико, которое выглядывало из свертка.
Черный серпик волос приклеился к потному лобику. Сверток извивался. Девочка делала гримасы и плакала. Она раскрывала рот, как скворчонок. Сперва казалось, что она хочет только глотнуть воздуха. Потом сморщенное личико начинало дрожать и раздавался сердитый крик.
— У нее что-нибудь болит? — спросил я.
— Да нет, — ответила бабушка. — Девочка хорошая и здоровенькая. Она просто не принимает этой пищи. Такая пища не годится для новорожденного. Если бы я знала какую-нибудь женщину, которая могла бы покормить ее грудью хоть две недели…
Бабушка заплакала.
— Может, я найду кого-нибудь в клинике, — пообещал я, мне хотелось утешить ее. — Я узнаю.
* * *
Теперь моей жизнью командовал доктор. Он заставлял меня униженно молить о грудном молоке для свертка, который лежал у бабушки на кровати Карны. Я бегал по акушерам в клинике Фредерика и в городской больнице. Просил и умолял. Собирал подаяние по капле. Рассказывал душераздирающую историю о бабушке, ребенке и скончавшейся от родов матери.
Наконец все сиделки и акушерки знали мою историю уже наизусть, и мне было достаточно только протянуть им бутылку. Каждый день бабушка спрашивала, не нашел ли я кого-нибудь, кто захотел бы взять здоровенькую девочку. И я со стыдом отвечал ей, что еще не нашел.
За это время мы с Акселем виделись только во время дежурств в клинике. Но однажды, вернувшись домой, я нашел его спящим на моей кровати.
Я решил, что впредь, уходя, буду запирать дверь.
— Что ты здесь делаешь? — спросил я.
— Сплю, — ответил он и враждебно поглядел на меня. Я снял сюртук и подошел к столу, что стоял у окна.
Аксель следил за мной. Потом потянулся и начал искать под кроватью свои башмаки. Но нашел только один. Он так и сидел с башмаком в руке. Лица его я не видел.
— Чего тебе надо? — спросил я.
— Почему ты меня избегаешь?
— Я не избегаю.
— А почему я не вижу тебя в наших обычных кабачках? Почему тебя никогда нет дома? Почему ты сам больше не приходишь ко мне? Тебя мучают угрызения совести? Мы были вместе, когда случилось это несчастье… Я не виноват…
— Замолчи!
— И не собираюсь! Нам надо поговорить!
— О чем тут говорить? Ведь ее больше нет…
— Я и не собирался говорить о Карне. Прости, я не знал, что она так много для тебя значила. Ты слишком хорошо это скрывал!
Не знаю, что меня разозлило: то ли его слова, то ли тон, каким они были сказаны, — но я бросился на него. Он схватил меня за жилетку и держал в воздухе, пока я не успокоился. Правда, жилетка не выдержала этого испытания Она лишилась своей шелковой спинки и затейливой пряжки. Почувствовав под ногами пол, я снял жилетку и начал ее разглядывать.
Аксель стоял посреди комнаты, опустив руки.
— Не советую дразнить меня, — сказал он.
— Что у тебя за манеры!..
— Это я у тебя научился.
— Неужели?
— У тебя дома есть пиво? — спросил он.
— Нет. К этому часу оно все равно стало бы слишком теплым.
— Идем куда-нибудь, выпьем по кружечке?
— Нет. Я хочу спать.
— Ты проспал самое меньшее две недели.
— Ошибаешься, — равнодушно ответил я и лег на кровать, еще хранившую отпечаток его тела.
Он вздохнул и сел к письменному столу, почти повернувшись ко мне спиной.
Воцарилось молчание. Я закрыл глаза и надеялся, что он уйдет. Вдруг он произнес в пространство, словно говорил сам с собой:
— Анна мне отказала.
Сквозь опущенные веки я видел, что тени в углу за кроватью стали синими. Мимо окна проехала телега. Копыта стучали по мостовой. Дина! Дина скакала на Вороном по береговым камням. Тот же стук. У меня в ушах отдельные удары сливались в единый гул. Тело мое лежало на кровати. А сам я, точно орех, перекатывался в голове Акселя. Там я снова услышал его слова. Они висели в воздухе. И, трепеща, ждали, чтобы я принял их.
— А что ей надо? — неожиданно для себя спросил я.
— Я не интересовался… Но это и так ясно.
— Что тебе ясно?
— Она сказала мне, что вы… Что ты… Что она спала с тобой!
Я приподнял голову с подушки и постарался дышать спокойно.
— Анна?.. Она так сказала?.. — Я заикался, но не мог ни подтвердить, ни опровергнуть ее слова.
Это невероятно! Женщины не говорят о таких вещах. Этого не сказала бы даже Сесиль. А уж Анна… Нет! Не может быть!
— Вот черт! — пробормотал я.
Он обернулся и посмотрел на меня. Словно на собачье дерьмо где-нибудь на рынке.
— Сколько ты переберешь женщин, прежде чем угомонишься? — сказал он, шумно выдыхая воздух через ноздри. — Я даже не подозревал, что ты настолько лжив и подл! Что ты такой негодяй!
— Нет! — Я продолжал размышлять над словами Анны. Я ничего не понимал. Неожиданно у меня вырвалось:
— Почему она это сказала?
— Потому что она честнее, чем ты! Наступила мертвая тишина. Потом он взорвался:
— Смотри, чтобы она не умерла от родов до того, как вы обвенчаетесь. Это было бы уже слишком! Чертов норвежский кобель!
Я слушал его лежа.