Добро пожаловать в голову Сардика, суки и мерзавки! Пожирательницы снов.
Тайная жизнь постоялиц скрыта от Сардика, он понятия не имеет, чем они там занимаются – в его голове. Играют в триктрак или в женскую разновидность покера, прочесывают каталоги со шмотками, обзванивают магазины на предмет ближайших распродаж, разгадывают кроссворды, разводят на подоконниках пармские фиалки, рисуют, разрабатывают план Большого Ограбления Поезда, взламывают компьютерные сети мировых разведок, сплетничают о Сардике.
Нужно быть реалистом: Сардик – вовсе не тот мужчина, о котором можно сплетничать. Даже среднестатистическая женщина не всегда обратит на него внимание. А женщины, которые селятся в пансионе его головы, совсем не среднестатистические. Иначе Сардик никогда бы не знал их имен – то ли вымышленных, то ли настоящих, толи придуманных другими мужчинами. Их имена – почти легенда, связанная с чем-то значительным. Их имена – повод для энциклопедической статьи.
А о самом Сардике – Сардуре Муминове, мало кому известном и не очень удачливом художнике – никто не напишет статьи.
Да бог с ними со статьями, кто бы думал о них, если бы продавались картины? Но картины продаются со скрипом, за последний год удалось избавиться только от двух ничего не значащих пейзажей: «Вид на Исаакий» и «Вид на Поцелуев мост». Ни морального, ни материального удовлетворения акция по продаже жалких картонок не принесла. Пейзажи – последнее, что хотелось бы писать Сардику, он не пейзажист. Он – философ с уклоном в тягучую ориентальность (сказываются-таки узбекские корни, он которых Сардик давно оторвался). Философия в живописи – ходовой товар, за нее платят чуть меньше, чем за концептуальность, но все же платят. Суммы исчисляются цифрами с тремя нулями. А если повезет – то и с пятью.
Конечно, это совсем не Сардиков случай, не питерский. И даже не московский. Разве что – нью-йоркский или лондонский. Или случай немецкого городишки Тюбинген, где один русский еврей-галерист купил у другого русского еврея-художника полотно «В двух шагах от дождя» за астрономические 150 тысяч евро. Тюбингенский миф о двух поладивших друг с другом евреях вызывает учащенное сердцебиение и передается из уст в уста. Сардик подозревает, что каждый из рассказчиков, не удержавшись от искушения, вписывает в графу гонорара кто десять, кто пятнадцать тысяч, а кто – сразу двадцать пять. Но в любом случае истории, подобные тюбингенской, жизненно необходимы. Для тех, кто еще не отчаялся зарабатывать на жизнь чистым искусством.
Последний раз Сардик слышал историю про Тюбинген в интерпретации своего бывшего сожителя Мишеля Ужевича по кличке Уж. «Сожитель» вовсе не означало, что Сардика и Ужа связывали какие-то не совсем пристойные отношения. Просто они вместе снимали мастерскую на Карповке. Мишель так же, как и Сардик, был художником. Только гораздо более перспективным. Когда-то он начинал как идейный абстракционист, чуть позже переквалифицировался в неопримитивиста, затем примкнул к локальному движению «Русские за дадаизм» и, наконец, разродился серией убойных полотен «Рашка и Чушка». Как следовало из названий, речь в полотнах шла о сравнительных характеристиках России и Финляндии, где немытая Рашка представала филиалом ада, а бывшая чухонская провинция Рашки – садом земных наслаждений. Приписанным к Санкт-Петербургу финнам картины так понравились, что они скупили всю серию на корню, простив Ужу неполиткорректную «Чушку», и даже пригласили его поработать в Хельсинки. После триумфального Хельсинки была менее триумфальная Германия.
Конъюнктурный блок офортов «Мой милый вермахт» был освистан в местной печати, предан анафеме в печати центральной, и струхнувший Уж немедленно переключился на портреты бургомистров городков и городишек земли Рейнланд-Пфальц.
Он приехал в Питер внезапно, после пяти лет отсутствия, позвонил Сардику и пригласил его посидеть в пивном ресторанчике «Карл и Фридрих».
– Может, зайдешь в мастерскую? – спросил Сардик. – Все-таки три года там прожил…
– Не-а. – В голосе Ужа проявился едва заметный акцент. – Я эту клоаку видеть не могу. Давай на нейтральной территории…
Они встретились через два с четвертью часа.
На первый взгляд Уж совсем не изменился, разве что приобрел забугорный лоск и немецкий пивной животик. Акцент, с которым он разговаривал, тоже был немецким.
– Как жизнь? – поинтересовался Сардик после первых дружеских объятий.
– Терпимо. А у тебя?
– Тоже ничего. – Это было откровенное вранье, но Сардик, по старинной русской традиции, решил не выносить сор из избы.
– Выставляешься?
– Бывает.
– Продаешься?
– Случается.
– Дорого платят?
– Местами.
– Я слыхал, что в Тюбингене одного нашего купили за 230 тысяч ойро.
Уж так и сказал – «ойро» вместо «евро»; должно быть, именно так выглядит название денежной единицы в земле Рейнланд-Пфальц. Тюбингенский миф дошел идо Ужа. И даже подорожал на восемьдесят тысяч. А в следующий раз будет миллион. Что ж, большому кораблю – большое плавание.
– А я слыхал, что за сто пятьдесят. – Сардик произнес это вовсе не из-за того, чтобы восстановить историческую справедливость, а из-за того, чтобы показать Ужу: мы в туманном Питере тоже держим руку на пульсе.
Сто пятьдесят тоже неплохо. Den Kopf verlieren! 10 Это была не твоя работа? – мелко сыронизировал Уж.
– Вряд ли, – парировал Сардик. – Может, твоя?
Уж ответил не сразу. Крупными глотками он осушил поллитровый бокал с пивом, демонстративно отрыгнул и уставился на Сардика немигающим взглядом.
– Куда мне, старичок. Я давно отошел от дел.
Больше не пишешь? – Поверить в то, что «Уж не пишет», было невозможно, и Сардик недоверчиво усмехнулся.
Живописью это не назовешь. Так, лабуда. Портреты официальных лиц. Их жен, детей и собак. Собаки получаются лучше всего. Немцы – тупые животные. Zugtiere 11 . – Акцент Ужа стал еще более ощутимым. – Я там женился, между прочим.
– На тупом животном?
Генау 12 . На корове. Симментальской.
Уж полез во внутренний карман пиджака и вынул тонкую пачку фотографий: женщины лет тридцати, типичной немки с круглым лицом и круглыми глазами («моя корова»), пухлого диатезного младенца («мой киндер»), двухэтажного, облицованного камнем дома с клумбой на переднем плане («мой хауз»), новенького «Мерседеса» цвета «мокрый асфальт» («мой ваген»). Было еще несколько снимков – Уж без коровы и киндера, но в компании жизнерадостных и почему-то потных бюргеров. На всех этих снимках Уж занимал одно и то же место – крайнее слева или крайнее справа.
Времена меняются, меланхолично думал Сардик, вполуха слушая, как Уж поносит пригревшую его Германию, вот ты уже и не центровой.
– Хреново там, да? – из вежливости спросил он.
– Душно. Как есть воздуху не хватает. И скука смертная. Тоска.
– Что же ты там сидишь? Возвращайся.
– В Рашку? Э-э, нет. В Рашку – ни за что. Лучше там, с коровой.
– Тебе виднее…
– Слушай, старичок… А Галка-Соловей как там?
Жива? Не спилась еще? А то я ей звоню, а меня все время посылают. Неизвестные мне люди.
Лет шесть назад Галка-Соловей была их с Ужом натурщицей. Сардик даже попытался влюбиться в нее, как обычно – без всякой надежды на взаимность. Дохлый номер – дружеские поцелуи при встрече и прощании, дружеское похлопывание по щеке: ничего другого Сардику не обламывалось. Уж – тот срывал весь банк, включая бесплатные ночи и совершенно бесплатную любовь. Все женщины, очутившись в компании Сардика и Ужа, как правило, выбирали Ужа.