Это было сделано, когда возникла угроза перенаселения Города. Тысячи девочек из социальных групп низкого уровня были пропущены через лаборатории центра и всем им после операции выжгли на ладонях черные звезды.
Марта была одной из них. Когда она оттолкнула меня легонько, улыбаясь, чтобы я шел спать, я увидел в её глазах слезы.
Вот так стоял я под навесом, смотрел на дождь и думал о всяких невеселых вещах.
— Что ты молчишь? — в голосе Саймона скользнула нотка раздражения.
— Мне нечего говорить, Сай, — ответил я.
Он сплюнул в сердцах:
— Тьфу ты, «говорить ему нечего», — буркнул он и замолчал, раздраженно звеня товаром.
— Надоело мне всё это, Сай, — бросил я, не оборачиваясь.
Звяканье прекратилось.
— Надоело мне «стрелять», Саймон, надоело, — вздохнул я.
Вода неслась по тротуару, сметая мелкий мусор и закипая на водостоках.
— Уходишь? — тихо, одними губами, спросил он.
— Нет, Сай, от вас я никуда не уйду, вы мне, как семья. Работа мне эта надоела и всё. Точка.
— Что собираешься делать?
— Не знаю, Сай, только не это.
— Поэтому молчишь?
— Да.
Мы замолчали. Вечерело. Мы прошлись по центру, увернулись от патруля и окраинами вернулись домой. Вымывшись, я спустился вниз.
Картина повторялась. Был вечер, на столе горели лампы. Артур и Чарли снова вели совещание, Арчер точил небольшой, но очень внушительно выглядевший нож. Лис, Нино, Пако и Блэк играли в вист, а Любо, как всегда, что-то тихо напевал себе под нос, полузакрыв глаза. Я подошел к Артуру и Чарли и встал напротив них. Они замолчали и Артур небрежно выпустил дым:
— Привет, Аль! Как нос, зажил?
Я кивнул.
Артур молча курил, а Чарли что-то медленно писал в своей книжке, отчетливо выводя каждую цифру.
— Я больше не могу, Артур, — сказал я негромко.
Парни продолжали играть, потертые карты с размаху шлепались на стол. Любо тихо пел:
« Ветер, ветер мореходный, он несет меня вперед, надувает паруса, расправляет грот. Ветер, ветер мой холодный, пламя не растопит лед».
— Не можешь что, Аль? — жестко спросил Артур, не глядя на меня.
— Христарадничать.
Чарли с интересом взглянул на меня. «Недобор в пиках», ухмыляется Лис. Нино темпераментно швыряет колоду на стол, карты разлетаются веером.
«Ветер, ветер мой холодный, ты мою не греешь грудь. Ветер, ветер мой свободный, держишь ты куда свой путь?»
— Что говорит Мига? — спрашивает Артур у меня.
— Ничего. Он ещё не знает.
Артур переводит вопросительный взгляд на Чарли. Тот небрежно пожимает плечами:
— Выручка в порядке, Саймон хвалит его не нахвалится. Ихор говорит, что если бы не малыш, то ему разбили бы голову. Мига не говорит ничего, — он поднимает палец, — подчеркиваю, ничего плохого...
Артур и Чарли ухмыляются и Артур продолжает:
— Что значит, что он чертовски доволен малышом, иначе бы он ворчал каждый вечер. Все довольны тобой.
— Я недоволен собой, Артур.
Он удивленно смотрит на меня, но в его глазах я вижу, что мои слова, не вызвали у него слишком большого недоумения, что ему даже в какой-то мере нравится то, что я говорю, и как я говорю.
— Поясни, — говорит он, затягиваясь и со вкусом выпуская дым.
— Я хочу другую работу, Артур.
Шлепанье карт прекращается. Краем глаза я вижу, как Лис собирает карты в колоду, ухмыляясь уголком рта. Нино барабанит пальцами по столу, выстукивая румбу. Пако и Блэк о чем-то тихо переговариваются, поглядывая на меня. Только один Любо сидит всё так же в кресле, всё также прикрыв глаза.
«Ветер, ветер мой прекрасный, ты летаешь по земле. Ветер, ветер мой несчастный, прилетай ко мне во сне».
— Надеюсь, ты не хочешь стать законником, малыш? — говорит серьёзнейшим тоном Артур.
Хохот сотрясает зал. Не смеются только Артур, Чарли, Любо и Арчер.
Он, не мигая, смотрит на меня, нож с тихим звоном скользит по точильному камню, ширк-ширк.
— Сомневаюсь, что ты дашь мне рекомендацию, — отвечаю я.
Теперь смеются все, кроме Любо, даже Арчер улыбается, небрежно вытирая лезвие о тряпку. Артур бросает окурок в пепельницу. Чарли смотрит на меня и что-то неясное в его взгляде. Может быть, это уважение?
«Шесть пик», — со стола с картежниками.
«Ветер, буйный ураган, обойди нас стороной. Видишь, кровь моя из ран, кровь моя течет рекой».
В зал начинают сходиться домочадцы.
— Как только я увидел тебя, малыш, я понял, что не создан для «Подайте Христа ради», — мягко говорит Артур, наклоняясь ко мне, — ты не сможешь долго притворятся тем, кем ты не можешь быть.
Он с каким-то непонятным мне удовольствием смотрит на меня:
— Ты быстро вырос, малыш.
— Может, это мир стал меньше? — ехидно спрашиваю я.
— Ты видишь, Чарли, Саймон вырастил ещё одного чертового философа в моем доме, — поворачивается на стуле Артур.
Чарли улыбается, закрывая записную книжку и пряча в неё карандаш.
— Завтра встань пораньше, Алекс, нам нужно будет кое-что сделать, — утомленным голосом усталого лорда говорит мне Чарли.
Он всегда говорит мне «Алекс» и мне всегда немного смешно оттого, как он полностью произносит мое имя. Иногда мне хочется быть таким же умным и недоступно далёким в своей немного натянутой вежливости.
— Кому «нам»? — спрашиваю я.
— Тебе, мне и Артуру.
Я порываюсь спросить о том, что же мы должны будем делать, но Чарли, предугадав меня, поднимает вверх указательный палец правой руки, ладонью, повернутой ко мне — его излюбленный жест.
— Завтра узнаешь.
Иногда я просто завидую Чарли. Иногда мне кажется, что он видит меня насквозь.
Девушки накрывают на стол. Артур начинает расспрашивать меня о проведенном мною дне и тут к нам подходит Саймон. Я, не оборачиваясь, узнаю его шаги.
— Не обижайся, Саймон, — глухо мямлю я.
— Тут не что обижаться, малыш, — его голос, как всегда тёпл, — всё идёт, всё меняется, ничего не стоит на месте.
Он пожимает мое плечо уже ставшим привычным для меня движением и проходит к своему месту.
Мне грустно, кошки скребут на душе. Мне очень грустно, но возвращаться не хочется. За эту зиму «Христа ради» встало мне поперек горла. Я не хочу возвращаться и Саймон понимает это, как никто другой. Есть люди, способные терпеть долго, и есть те, кто умирает, если долго сидит на одном и том же месте каждый день с одной и той же оловянной кружкой в руках. Саймон знает, что я принадлежу ко вторым. Он всегда знает всё.
Мне грустно...
Встал я рано. Вокруг всё ещё было серым, неясным. Я спустился во двор и мои шаги были непривычно громкими в звенящей предрассветной тишине. Я подошёл к колодцу, набрал воды в ведро и вытащил его наверх, роняя вниз капли воды. Вода была холодной и когда я погрузил в ведро руки, то проснулся по-настоящему. Я умылся, фыркая от удовольствия.
Дом постепенно просыпался: было слышно, как в конюшне ходит кто-то из конюхов, как скрипят доски под его сапогами, было слышно, как лошади в стойлах переходят с места на место, в кухне было слышно, как выгребают из плиты сгоревший уголь — ширк-ширк.
Я вытер лицо полотенцем и сразу захотел есть. В последнее время мне хотелось есть всегда, даже ночью. Я поспешил на кухню. Там уже была Марта, ещё сонная, с розовым рубцом от подушки на щеке. Она сладко зевала, потягиваясь, как кошка.
— Доброе утро, — сказал я.
— Ты чего так рано? — удивлённо посмотрела она на меня.
— Есть хочу, — ухмыльнулся я.
Она улыбнулась уголком рта, что значило у неё ироническую усмешку.
— Ты всегда хочешь есть.
Я раскрутился по направлению к столу, на котором лежала коврига хлеба, накрытая полотном.
— Яичницу будешь? — спросила меня Марта.
— Ага.
Я взял нож и отрезал себе ломоть.