Совсем недавно, в 1600 году, католическая церковь признала Джордано Бруно еретиком и, как ни жаль об этом говорить, сожгла на костре. Теперь церкви придется изменить свою позицию. Что ни говори, Вселенная все-таки бесконечна, хотя у Бога нет никаких причин для смущения по этому поводу. Просто Бог будет чуточку более бесконечен. Чем больше Вселенная, тем огромнее могущество Бога. Как и предвидел Бруно, есть миры, которые никогда не увидит ни один телескоп, и есть миры за этими мирами и еще более далекие миры, бесконечности миров[3] . Представьте себе, Натан, что если мы передадим куда-нибудь Землю целиком, а потом передадим суб-вторую Землю, и суб-третью, и так далее, бесчисленное количество раз, и каждый раз будет возникать новое эхо. Представьте, сколько тогда миров мы наплодим!
— И это возможно?
— Возможно и больше, хотя и не сию минуту. Может быть передана вся Солнечная система. Странствуя среди галактик, мы будем возить с собой свое собственное Солнце. Вам не верится? С таким передатчиком возможно все что угодно. А для чего используете еговы! Единственное, до чего могли додуматься военные мозги — сбрасывать с помощью моего передатчика бомбы.
— А президент знает про водопадную электростанцию, о которой вы говорили?
— Конечно, знает. Любому школьнику очевидно, что теперь такая вещь возможна.
— В таком случае, почему ее не построили? Ведь с неограниченным источником энергии отпала бы всякая необходимость войны. Нигде в мире не стало бы голода, нищеты…
— На этот вопрос, капитан, вам придется ответить самому. Ведь это вы, а не я, представляете здесь правительство.
— Знаете, — сказал Хэнзард несчастным голосом, — кажется, я его тоже уже не представляю.
Глава 12
Природа души
— Ты по-прежнему не хочешь говорить ему про это? — спросила Бриди.
— А зачем? — сказал Пановский. — Для чего лишать его сна, ведь он все равно не может ничего изменить.
— Возможно, если бы он знал, он не строил бы из себя пуританина, а быстрее срывал бы розы, — сказала Джет.
— Полагаю, что об этом следует осведомиться у той леди, чьи интересы затрагиваются в наибольшей степени, — сказал Пановский, взглянув на Бриджетту, которая теперь была блондинкой и из Брид-жетты превратилась просто в Бриджетт.
Бриджетт улыбалась, она была довольна жизнью.
— Какие мнения есть еще? — спросил Пановский.
— Конечно, лучше оставить все как есть, — сказала Джет. — Я хочу поделиться с ним своими страхами исключительно из эгоизма. Чем дальше, тем труднее становится притворяться беззаботной.
— Это пойдет на пользу нам обеим, — сказала Бриди. — Притворство всегда идет на пользу.
— Кроме того, — сказал Пановский, — есть некоторые основания полагать, что приказ будет отменен. До срока еще целый месяц.
— Не совсем месяц, — поправил его двойник, — а поменьше.
— Хорошо, почти месяц. В конце концов, нынешнюю ситуацию придумал не один какой-то человек, и не этот человек ее разрешает. В настоящую минуту лучшие компьютеры мира пережигают предохранители, пытаясь что-то предпринять. Это все теория игр и блеф. Лично я ни капли не беспокоюсь за будущее. Ну ни в малейшей степени.
Однако, когда Пановский, закончив монолог, взглянул через комнату и встретился глазами со своим двойником, он поспешил отвести взгляд, потому что во взгляде убежденности было гораздо меньше, чем в словах.
— Ну а я, — рассудительно сказал двойник, — беспокоюсь.
К концу второй недели пребывания Хэнзарда в доме Пановских и через пять дней после того, как состоялся описанный выше разговор, Хэнзард обнаружил, что снова делает то, что обещал самому себе никогда больше не делать — он принялся спорить со своим гостеприимным хозяином.
Пановский как-то вскользь упомянул “небольшую программу в области эвтаназии”, и Хэнзард нахмурил лоб, ровно настолько, чтобы показать, что он воспринимает подобное как “небольшую программу в области убийства”. Пановский потребовал объяснений, и, хотя Хэнзард отказался говорить на эту тему, разговор все же начался.
— Послушайте, Натан, — сказал Пановский, — так вести себя непорядочно. Вот вы сидите перед нами и осуждаете наши поступки. Сам Минос[4] не смотрелся бы в роли судьи более импозантно. Лоб вы наморщили как печеное яблоко и не даете бедному грешнику сказать в свое оправдание хотя бы слово.
— Я, конечно, понимаю, что трудно обойтись без чего-то в этом роде, — осторожно сказал Хэнзард, — но…
— Но?.. Вот то-то и оно, что “но”! Только я вам скажу: не дело замолкать посреди фразы на этом самом “но”!
— Я хотел сказать, что хотя с научной точки зрения ваши поступки вполне разумны, однако с точки зрения католика они кажутся довольно сомнительными.
— Хорошенькое у вас представление о науке! Даже слово “наука” вы произносите так, словно это малопристойная замена для чего-то и вовсе непроизносимого, как если бы наука была антитезой этики. Хотя отчасти вы правы, со времени создания атомной бомбы — так оно и есть.
— Я ничего не имею против бомбы, — торопливо вставил Хэнзард. Пановский не отреагировал на это замечание, лишь слегка приподнял бровь.
— Однако очень забавно, что вы воображаете, будто существует какое-то противоречие между наукой и католицизмом. Я уверен, что вы считаете католицизм чем-то совершенно иррациональным. Разве не так? Да… Печальная была бы перспектива, если бы злу можно было противопоставить только бессмыслицу.
— Если быть честным, доктор Пановский, то мне просто не уследить за ходом вашей мысли, когда она начинает выписывать такие восьмерки или… что там есть в топологии?.. ленты Мебиуса. Я имел в виду совершенно простую вещь: католики, как я понимаю, должны верить в бессмертие души и прочие церковные штучки. Вы сами как-то сказали, что верите в них. Но самоубийство считается… м-м… я забыл, какой там употребляется термин.
— Смертный грех. Действительно, самоубийство — смертный грех. К счастью, я не могу совершить самоубийство на нашем уровне реальности. Только Пановский суб-первый может совершить самоубийство в том смысле, в каком оно трактуется церковью как грех.
— Но если вы примете яд и умрете, это что же — не самоубийство?
— Перво-наперво, Натан, следует выяснить природу души. По своему замыслу, когда душа создается, она уникальна, единственна, неделима. Такой ее создал Господь. Вы что думаете, я могу творить души? Конечно же, нет. Передатчик, который я изобрел, тем более не может творить души. Так что кажущаяся множественность моих личностей ровно ничего не значит в глазах Божьих. Я не стану заходить так далеко, чтобы утверждать, будто я простоиллюзия. Я — недосущность или эпифеномен, как мог бы сказать Кант.
— Но физически ваше бытие на этом уровне реальности столь же… существенно, как и всегда. Вы дышите, едите, думаете.
— Мышление еще не душа. Машины тоже могут мыслить.
— В таком случае, вы больше не связаны никакими моральными законами?
— Совершенно неверно. Естественные законы, полученные путем рассуждении, в отличие от божественных, ниспосланных свыше законов, являются здесь столь же обязательными, как и в реальном мире. Их никто не отменял, так же, как никто не отменял законы физики. Но естественные законы при определенных обстоятельствах дозволяют самоубийство: вспомните хотя бы благородных римлян, бросавшихся на свои мечи. И лишь в годы благодати самоубийство стало злом, ибо оно противоречит второй высшей добродетели — надежде. Христианину не дозволено отчаиваться.