Но где бы она ни была, Дэвид, вероятно, может с ней связаться — если Демиург, властвующий над ними обоими, позволит это.
Дэвид усиленно пытался сесть прямо и достиг этого, не причинив себе особой боли. Теперь он мог взглянуть на свои забинтованные руки.
— Говорят, человек, который пережил укус оборотня, сам становится оборотнем, — сказал он. — Полагаю, ты скажешь мне, что это неправда.
— С нами это не работает, — спокойно сказал Мандорла. — Были другие, но я уже давно не встречала ни одного. Если тебя это обрадует, то скажу, что ты заблуждаешься. Я себе не слишком нравлюсь, но лучше иногда быть волком, чем не быть им никогда.
Дэвид не был намерен спорить. Его горло пересохло, и его мучила жажда. Он протянул левую руку, чтобы легонько тронуть жену за руку.
— Не могла бы ты принести стакан воды? — попросил он. — Боюсь, у меня начинается жар.
Она странно на него посмотрела, и он догадался, что она вдвойне встревожена. Ей не хотелось оставлять его наедине с Мандорлой — не только потому, что она боялась за него, но и потому, что она боялась, что это лишь предлог, чтобы отослать её. Так что она протянула руку, коснулась его лба и убедилась, что у него действительно жар.
— Не думаю, что она собирается причинить мне вред, — мягко сказал Дэвид. — Я также не думаю, что ей бы это позволили. Чтобы мой тиранический ангел от меня ни хотел, он это ещё не получил.
Корделия кивнула.
— Тебе и поесть надо, — сказала она. — Ты спал почти сутки.
— Передай револьвер Дэвиду, если ты волнуешься, — сказала оборотень. — Полагаю, он сможет выстрелить с левой, если понадобится. Ну, и если ты предпочитаешь, я могу позвать кого-то из слуг, чтобы ты могла отдать любые распоряжения, не выходя из комнаты.
Корделия предпочла бы второй вариант, но Дэвид поднял левую руку и сжал пальцы, чтобы показать, что рука работает. Она отдала ему револьвер.
Он положил его рядом с собой, демонстрируя уверенность, что оружие не понадобится, но сверху накрыл рукой для спокойствия жены. Она бы не ушла без этого жеста, и, подходя к двери, она обернулась с такой неприкрытой тревогой, что ему стало стыдно за собственное безрассудство. Он бы хотел прийти в ужас от вида Мандорлы, но не мог, хотя знал, что жена в ужасе.
Она питалась человеческим мясом. Она замышляла уничтожить мир людей. Он не знал, как можно доверять ей, когда она говорила, что стала своего рода ученицей, но он доверял.
— Она больше боится за тебя, чем за себя, — сказала Мандорла, когда Корделия ушла, оставив дверь приоткрытой. — И, конечно, за детей. Я видела твою дочь — весьма симпатичный ребенок.
— Думаю, ты ела и посимпатичнее, — мрачно сказал Дэвид. — Я бы предпочел, чтобы она тебе не понравилась.
Она улыбнулась его словам:
— Ты бы любил меня вдвое меньше, будь я кроткой и доброй. И мои чувства к тебе были бы не столь нежными, если бы мне не удалось однажды попробовать тебя. Давай не будем притворяться более рассудительными, чем мы есть.
— Я не Пелорус, которого инстинкт тянет к тебе, но разум от тебя отталкивает. Я не волк.
— Абсолютно не волк, — с готовностью согласилась Мандорла. — Но ты не настолько благоразумен, как смеешь надеяться. Мир изменился с виду, и люди считают, что они стали цивилизованными; но прочность не так надежна, как тебе хотелось бы верить, и когда люди откидывают прочь свои изящные манеры и уродливые одежды, скрывающие их голую плоть, они оказываются теми же, кем были. Волки менее жестоки и более честны.
— Я помню, — сказал он обыденным голосом, — что тебе не стоит слишком доверять.
— Ты помнишь, — подтвердила она с самодовольным видом. — Но, общаясь с людьми, я заметила, что они часто жертвуют своими воспоминаниями в угоду своим аппетитам. Ты не отличаешься от остальных.
Можно совратить любого человека, если применить к нему достаточно заботы и ласки.
Это была не угроза, лишь тонкая насмешка, но когда Мандорла произнесла это, Дэвид Лидиард не мог не вспомнить зловещую игру, в которую играла с ним богиня-кошка в начале его сна, и как она назвала его «возлюбленным». «Ты должен послужить мне, — сказала она, — и послужить добровольно». Он не сомневался, что бархатный голос скрывал силу стали, но она снисходила до того, чтобы упрашивать его, и он мог только удивляться, зачем.
И он был вполне уверен в том, что когда придет время узнать ответ, он ему совершенно не понравится.
7
К тому времени, как Корделия вернулась с едой и питьем, жар Дэвида усилился. Не прикасаясь к хлебу и мясу, он схватил кружку с водой и жадно её осушил.
Несмотря на то, что его рука дрожала, он не пролил ни капли. Корделия опустила поднос и положила руку ему на лоб.
— Я должна вызвать врача, — сказала она, глядя на Мандорлу так, словно та была виновата в ухудшении состоянии Дэвида. Но Дэвид, чьи глаза казались неестественно большими от темных теней под ними, а зрение стало неестественно острым и ясным, видел, что женщина-оборотень была не менее обеспокоена его состоянием, чем жена.
— Врач не сможет здесь помочь, — спокойно сказала Мандорла. — Жар, который его охватил, не естественного происхождения.
— Ему было лучше, — сердито пожаловалась Корделия, но её манера ясно показывала, что она слишком хорошо понимала, сколь малому из того, что он пережил двадцать лет назад, она была свидетельницей.
— Происходит что-то, чего я не понимаю, — сказала Мандорла, — но я не думаю, что Дэвид в смертельной опасности. То, что его защищает, несомненно, предотвратит любой смертельный вред, сколько бы оно ни получало, причиняя ему боль.
Пока она говорила, Лидиарду показалось, что её золотые волосы начали светиться, и когда он взглянул на Корделию, она тоже излучала какое-то странное свечение. Пламя ночника, горевшего около его кровати, было таким же слабым, как и раньше, но, на взгляд его сверхчувствительных глаз, оно ярилось, как тропическое солнце. Два отражавших его зеркала, казалось, превратились в магические окна, которые выходили в странный и невероятно яркий иной мир.
Пока Дэвид отчаянно озирался по сторонам и бездумно пытался поднять правую руку, чтобы защитить глаза, поток света ворвался в комнату со всех сторон, растворяя мебель и затопив лица и формы двух наблюдающих женщин.
У него было только одно оружие против ливня света, и он его использовал. Он грубо обхватил левой рукой правую и поднял её вверх не как физическую защиту, но как стену чистой боли.
Неожиданно, словно он знал, что это произойдет, он обнаружил, что уносится прочь от жестокого света, парит в водовороте тьмы, который унес его оттуда, где он лежал, и отправил его планировать в вакууме.
Он не мог сказать, сколько минут или часов прошло прежде, чем Ангел Боли решила ослабить свои нежные объятия — но знал, что вместе они преодолели эффект принятого им опия. Он понял это по силе её ласк и по довольству её нежного шепота. Он понял это по тому, как она обнимала его — как кто-то, чья власть находится в совершенной безопасности.
Наконец она заговорила с ним, сказав:
— Ты мой и только мой, мой единственный возлюбленный. Покорись мне, и я наделю тебя дарами, которых не заслуживал ранее ни один смертный. Поручи мне свою душу, свободно, и я покажу тебе все миры Вселенной. Прекрати сражаться с моей властью, и я разделю с тобой редчайшие тайны Мироздания. Пожертвуй своей гордостью, и я научу тебя слышать ритм Божественного Сердца.
Он знал, что она не Дьявол, пытающийся купить его душу. Он знал, что она не создание Ада, потому что Ад был всего лишь областью сознания.