Все разместились на высоких табуретах или стульях за белым блестящим кухонным столом и не сво-дили с меня глаз, а я сидел за детским столиком и разговаривал только с Гоблином, занявшим место рядом. Я объяснял ему, как держать вилку, хотя сам только недавно этому научился, и как правильно есть торт.
Ему накрыли слева от меня, поставив на стол точно такой же стакан молока и кусок торта, и придвинули маленький стульчик. В какой-то момент он схватил мою левую руку – я левша, а он правша – и размазал ею мой торт по тарелке.
Я разревелся. До того момента я и представить не мог, как силен приятель: он двигал моей рукой, а я вовсе не собирался размазывать торт по тарелке, а хотел его съесть. В ту же секунду в кухне поднялась невероятная суматоха, все бросились ко мне, Милочка пыталась осушить мои слезы и в то же самое время приговаривала, что я "натворил дел".
По случаю праздника мы с Гоблином были в одинаковых синих матросских костюмчиках. Даже в том раннем возрасте у меня было смутное ощущение, что он такой сильный из-за ливня на улице.
Я любил в такие дождливые дни стоять у задней двери, укрывшись за рамой с сеткой от москитов, и смотреть, как льется сверху дождь, чувствуя за спиной тепло ярко освещенной элек-трическими лампами кухни, слушая, как из радио доносится какая-нибудь старая песенка или Папашка играет на губной гармошке, и ощущая приятный запах, доносившийся из духовки. Я знал, что меня окружают дорогие мне и любящие меня люди.
Но позволь вернуться к моему дню рождения.
Итак, Гоблин все испортил, и я никак не мог успокоиться. А он, маленький идиот, сначала скосил глаза и покачал из стороны в сторону головой, а потом указательными пальцами растянул себе рот до ушей, как только он умел это делать, отчего я разорался еще громче.
Если бы даже я захотел, мне ни за что не удалось бы так растянуть себе рот, но он частенько это проделывал только для того, чтобы вывести меня из себя.
Потом он исчез, и следа не осталось, а я начал во все горло выкрикивать его имя. Последнее, что я помню о том событии, это как все женщины пытаются меня успокоить (четыре чернокожие служанки были такими же добрыми, как моя родная бабушка Милочка), а потом пришел Папашка и, вытираясь полотенцем после дождя, поинтересовался, что у нас случилось.
Я не переставая голосил: "Гоблин, Гоблин", но тот все не возвращался. Меня охватил ужас, что случалось каждый раз, когда приятель исчезал, и каким образом все в конце концов разрешилось – не знаю.
Воспоминание о том дне довольно смутное, но я точно помню огромную цифру "3" на торте, помню, как все с гордостью говорили, что я теперь большой, что мне уже три года, и помню, каким сильным оказался Гоблин и сколько в нем было злобы.
А еще в тот день рождения Папашка подарил мне губную гармошку и научил на ней играть. Мы уселись рядышком и поиграли на ней немного, а после у нас вошло в привычку играть на гармошке после ужина, перед тем как Папашка поднимался к себе спать.
Вслед за этим у меня сохранился ряд воспоминаний о наших с Гоблином играх в моей комнате. Счастливые, счастливые минуты. Мы играли в кубики, к которым прилагался превосходный набор колонн и арок, строили здания, смутно напоминавшие классические, а затем их разрушали. Для разрушения стен у нас был отличный арсенал маленьких пожарных машин и автомобильчиков, но иногда мы действовали просто руками или ногами.
Поначалу у Гоблина не было сил действовать самостоятельно, он обрел их позднее, а до того пользовался моей левой рукой, чтобы ударить по стене или направить на нашу чудесную конструкцию пожарную машину. После каждого разрушения он улыбался и, оторвавшись от меня, принимался танцевать.
Я отлично помню эти комнаты. Маленькая Ида, мать Жасмин, спала на большой кровати рядом со мной, так как я уже не помещался в колыбели, и Гоблин спал вместе с нами. А эта ком-ната служила игровой, и здесь было полно всевозможных игрушек.
А эта ком-ната служила игровой, и здесь было полно всевозможных игрушек.
Я легко находил общий язык с Гоблином, поэтому у него не было причин подличать.
Постепенно, несмотря на мой юный возраст, я начал понимать, что Гоблин не желает делить меня с остальным миром и что он счастлив и становится сильнее, только когда единолично владеет моим вниманием.
Гоблин не хотел даже, чтобы я играл на губной гармошке, потому что в эти минуты я не принадлежал ему безраздельно, хотя он любил танцевать под звуки радио или под пение женщин в кухне. В такие минуты он заставлял меня смеяться или танцевать вместе с ним. Но стоило мне взяться за губную гармошку, особенно в компании с Папашкой, как я оказывался в другом мире.
Разумеется, я быстро смекнул, как выйти из положения: начал играть на гармонике специ-ально для Гоблина, кивая и подмигивая ему (я очень рано научился подмигивать, причем обоими глазами порознь), пока он танцевал. С годами он смирился с моим увлечением.
Почти всегда Гоблин получал то, что хотел. У нас здесь стоял стол для рисования. Я позво-лял ему руководить мною, и он водил своей правой рукой мою левую. Но у него получались одни каракули, тогда как я хотел рисовать фигурки из палочек и кружочков или просто рожицы с кругляшками глаз. Я учил его, как рисовать фигурки из палочек и овалов (Маленькая Ида называла их яичными человечками) и сады с большими круглыми цветами, которые мне очень нравились.
Именно за этим детским столиком он впервые продемонстрировал мне свой слабый голосок. Никто, кроме меня, не мог его услышать, а я уловил слова как обрывки какой-то мысли, вспыхнувшей на секунду у меня в голове. Я обращался к нему нормальным голосом, но иногда шепотом, переходящим в бормотание. Помню, Маленькая Ида и Большая Рамона без конца переспрашивали, что я сказал, и заставляли меня говорить правильно.
Иногда, когда мы сидели с Гоблином в кухне и я разговаривал с ним, Папашка или Милочка задавали мне те же вопросы: что, ради всего святого, я там бормочу, разве я не знаю, как нужно правильно говорить, и не буду ли я настолько любезен, чтобы произносить слова целиком, потому как я прекрасно умею это делать?
Я убедил Гоблина, что придется с этим смириться и общаться при помощи целых слов, но он по-прежнему прибегал к телепатическим обрывкам и, окончательно расстроившись, вообще отказался от такого способа разговаривать. Он вернулся к прежней привычке, только когда я стал Охотником за Кровью и начались его нападения. Даже сейчас, как тебе известно, я воспринимаю его фразы будто в полуобморочном состоянии, и слова лишь небольшая часть этого восприятия.
Но вернемся к его раннему развитию. Он научился кивать или качать отрицательно головой в ответ на мои вопросы, а еще посылать мне безумные улыбки, когда я говорил или делал то, что ему нравилось. Являясь передо мной каждый день, он поначалу не казался бестелесным созданием и лишь с течением времени становился полупрозрачным. Я каждый раз ощущал, что он где-то рядом, даже если он оставался невидимым, а ночью чувствовал его объятия – это было очень легкое, но явственное ощущение, которое до этого момента я даже не пытался кому-либо описать.
Будет справедливым заметить, что в те минуты, когда Гоблин не строил рожи и не прыгал по комнате, он окружал меня всепоглощающей любовью. Возможно, она была сильнее, когда он оставался невидимым, но, если он за весь день или ночь ни разу не появлялся передо мной хотя бы на короткое время, я плакал от горя.
Иногда, бегая по траве или качаясь на качелях, подвешенных на старом дубе возле кладби-ща, я чувствовал, как он ко мне прижимался, спина к спине, и тогда я говорил с ним не переставая, и мне было все равно, вижу я его или нет.
Я не уверен, но мне и сейчас кажется, что он всегда меня слушает. Во всяком случае, прежде я думал именно так. Со временем меняется только его сила, с помощью которой он отвечает или является передо мной.
Однажды очень ярким днем я сидел в кухне.