— Я так понимаю, отвечать не хочешь?
— Давай об этом как-нибудь потом, — отмахнулся я. Ужас как не хотелось мне рассказывать про кошку-спасительницу. Стрёмно было.
А поэт всё не унимался:
— Ладно, не хочешь рассказывать, как Оттуда выбрался, не рассказывай. Расскажи тогда, как Туда попал.
— Во, банный лист.
— Имею право знать. В целях безопасности.
— Ну, коль имеешь, — сдался я, — тогда знай. Стишок я один волшебный прочитал, а как прочитал, так тут же Туда и провалился. При этом ещё и всю Силу потерял.
— Правда, что ли?
— Угу. Причём, всю. Под чистую.
Ашгарр удивлённо покачал головой:
— Ничего себе прибаутки-шуточки. Что ж это за хитрый стишок такой?
— Возьми в бардачке пакет, — распорядился я. — Там журнал. Раскрой на сто десятой странице и найди одностишье, что начинается словами «Шорох за дверью». — Выдернул из паза зеркальце заднего вида и протянул настырному поэту. — Только читай, пожалуйста, через зеркало, держи пальцы в отвращающем знаке и постоянно дави сознание скороговоркой. Иначе повторишь мой вчерашний подвиг.
— Какой именно скороговоркой? — деловито уточнил Ашгарр.
— В данном случае, всё равно какой, — ответил я. И заметив, что поэт всерьёз загрузился, пришёл на помощь: — Например, такой: «Стоит стопочка на окошечке, не подъявлена, не выявлена. Пришёл хват подъявить, подъявил и выявил». Сможешь повторить?
— Легко.
— Вот и давай наяривай.
Не прошло и минуты, как Ашгарр произнёс по слогам:
— За-па-те-ра.
Будто пробовал слово на вкус.
— Думаю, что это какое-то крутое заклятие, — поделился я своим предположением. — Мне оно не знакомо, но отчётливо слышу слова «zap» и «patera». Соответственно — «жизненная сила» и «жертвенная чаша».
— На каком таком наречии?
— На новоанглийском, на каком же ещё.
— Разве «патера» английское слово?
— Теперь уже и английское. А ещё и русское, и албанское, и румынское, и какое угодно, а поначалу — латынь, разумеется.
Ашгарр ещё раз заглянул в глубь зеркала.
— Может, ты, Хонгль, и прав, конечно, но только мне почему-то кажется, что это транскрипция с испанского. Послушай: «zapatera». Нет?
Стараясь выдержать произношение, я повторил вслед за Ашгарром:
— Zapatera. — А когда до сознания дошёл смысл слова, удивился: — Башмачница, что ли?
— Ну да, — кивнул Ашгарр. — Она самая.
— При чём тут какая-то башмачница?
Как-то не очень верилось мне, что столь обыденное слово легло в основу страшного проклятия. Поэту же так не казалось, он кое-что мудрёного про это словечко знал и поспешил своим знанием поделиться:
— При чём тут, бес его знает. А вот в испанской культуре «Башмачница» — это архетип, воплощающий миф о заветной и несбыточной мечте.
— Точно?
— Уж поверь. То и дело всплывает в различных канонических и не только тестах. Кстати, у почитаемого тобою Горсиа Лорки есть пьеса с названием «La zapatera prodigiosa».
— Волшебная башмачница, — перевёл я. — Что-то не припомню.
— Есть, есть. Жёстокий такой фарс в стиле фламенко. Там про одну стервозную сеньору, которая своими выходками доводит окружающих до белого каления. То одного она хочет, то другого, то сама не знает, чего.
То одного она хочет, то другого, то сама не знает, чего. Сюжет зациклен, всё в итоге возвращается на круги своя, к первоначальной ситуации.
— И что за ситуация?
— Знамо дело: столкновение иллюзорных надежд с суровой действительностью.
Осторожно-осторожно, жалея подвески, я свернул в знакомом месте с трассы на грунтовку, после чего пробормотал:
— Ну, башмачница, так башмачница. По большому счёту это ничего не меняет: и так ничего неясно, и этак.
Ашгарр посмотрел по сторонам и, судя по всему, хотел спросить, куда это мы повернули, но в последний момент почему-то передумал. Похлопав по журналу, что по-прежнему лежал у него на коленях, спросил о другом:
— И что, как только ты прочитал этот стишок, сразу попал в Запредельное?
— Сказал же, сразу, — ответил я. — Что и как, пока не пойму, нужна помощь зала. Буду советоваться с кем-нибудь из местных экспертов.
— Слушай, а как к тебе эти «Сибирские зори» попали?
— Дело одно расследую о смертоубийствах, это вроде как вещдок.
Ашгарр запихнул журнал в бардачок, воткнул зеркало в паз и пробормотал что-то невнятное.
— Что говоришь? — напрягся я, сообразив по интонации, что прозвучал упрёк.
— Говорю, бросил бы ты, Хонгль, свои тёмные дела.
Поскольку эта гнилая тема всплыла не впервые, я скривился:
— У-у-у, завёл пластинку.
— Я серьёзно. — Ашгарр снял очки, потёр глаза. — Из-за этих мутных дел ты всё больше становишься похожим на человека.
— Ерунда. При любых раскладах мне из себя дракона не вытравить. Так что брось чушь городить.
— Это, Хонгль, не чушь. Это суровая правда. Ты сам за собой не замечаешь, а со стороны оно всё видно.
— Видно? Что тебе видно?
— Что ты опускаешься всё ниже и ниже.
Обвинение было серьёзным, прозвучало конкретно, поэтому я потребовал:
— Аргументируй.
Поэт многозначительно хмыкнул, мол, держись тогда, сложил руки на груди и начал предъявлять прокурорским тоном:
— Киряешь как какой-нибудь эстонец Янсон, на баб человечьих всё время пялишься, Силой раскидываешься бездумно, в День Победы флагом красным машешь на балконе, в какие-то сомнительные дела постоянно впрягаешься, чреватую опасностями торговлю Зёрнами Света развернул, якшаешься с кем попало, а случай с прошлогодней Охотницей — это, вообще, что-то с чем-то.
В этом месте его обвинительной речи я не выдержал и грязно выругался, после чего напомнил:
— Мы тогда ребетёнка, между прочим, от смерти спасли.
Это было чистейшей правдой. Одолев Эльгу, отважную Охотницу из клана Стефана «Носорога» Хирша, мы по моему требованию исполнили её предсмертную просьбу, передали с оказией барнаульскому знахарю Шилику коготь дракона. Естественно, за неимением другого, свой собственный коготь. Шилик из того когтя целебное зелье сварил, и тридцать три дня потчевал им смертельно больную девочку. Славе Силе поправилась хворая, встала на ноги.
Но Ашгарр будто не слышал меня, талдычил своё:
— С каждым годом всё больше и больше от тебя разит человеком. Чую, Хонгль, настанет такой час, когда ты всех нас так круто подставишь, что выбраться не сумеем. Ладно мы, чёрт с нами, пришли-ушли, но Вещь Без Названия останется без присмотра. Здорово будет?
— Не каркай, — потребовал я.
— Я не каркаю, я предостеречь пытаюсь. Слушай, а может, ты мечтаешь стать человеком? Может, спишь и видишь себя бескрылым?
— Дурак ты, Ашгарр.
— Сам дурак.
— Слушай, никак не пойму, в чём смысл этой твоей уксусной эскапады? Чего ты, собственно, хочешь? Чего пустыми этими разговорами добиваешься? А?
— Честно?
— Честно.