Наконец я не выдержал:
– Да прекратите же вы, наконец! Встаньте и представьтесь, кто такие, и как здесь оказались, и вообще, что это за тварь, и почему она за вами гналась?
Один из них, тот самый, который со сморщенным личиком, поднялся с колен, отвесил земной поклон и быстро-быстро что-то залопотал, все время кланяясь, рисуя перед собой круги и попеременно тыкая пальцем то на поверженного зверя, то на кусты за его спиной. Его речь сильно напоминала исковерканный латынью Мокролясский: из пятиминутной речи, я смог ухватить лишь 'мирные охотники', 'вялильщики', частые упоминания Дажмати, лесного господаря, бьорха, (видимо, убитого мной медведя) и просьбы оставить в живых хотя бы ни в чем не повинных детей. Двое других, совсем еще молодые парни, так и остались стоять на коленях, уставившись на меня восторженным взглядом, смешанным с мольбой и опаской, не смея ничего сказать.
Лан Варуш подошел к старику, с минуту послушал, отрывисто что-то пролаял по-имперски, затем, ухватив его за шиворот, словно нашкодившего кутенка, пару раз встряхнул его и гаркнул бедняге прямо в ухо:
– Изволь отвечать благородному господину на том наречии, на котором он тебе обращается, смерд! Мирные охотники, говоришь, вялильщики? Затем, повернувшись ко мне:
– Врет он все, поганец,- холопы это беглые, лан Ассил, нутром чую: холопы или валлины, убившие своего хозяина и сбежавшие от суда - в чертовых шеломах только такие нелюди и обитают - живут в лесах, словно звери дикие, едят сырое мясо, и, позабыв веру предков, кровавыми руками убийц, к Земле - Матери смеют прикасаться… Убивать их надо, как волков бешеных!
Услышав эту отповедь, старик весь аж затрясся, из его сивых, выцветших глаз, ручьем брызнули слезы, и, оскорбленный до глубины души, в один миг из забитого, пресмыкающегося слизняка, он превратился в защищающую свое потомство волчицу:
– Кто ты такой, мальчишка, чтобы иметь право обвинять нас! Да, живем в лесу, в самой хаще, так это вы же сами, благородные господа имперские, нас сюда загнали.
Наши ланы, блотянские, не вам чета были: они все от мора полегли, в кордонах стоя, вас, неблагодарных, от заразы стерегущих, и людей, от поветрия павших, в последний путь провожая…
Не их вина, что мы ратаями стали, мало их было и в самое пекло шли… Вы же, черняки клятые, последних блотян, живот сохранивших, кто мора избегнул, гнали прочь отовсюду, и стрелами огненными забрасывали, чтоб заразу на ваши земли не занесли… А теперь уже и сюда, в Чертовы Шеломы, по наши души пришли. Мало пили кровушки блотянской, всю досуха выжать хотите? Ну! Убивай! Давай, режь меня, жги, душегуб! Старик без сил рухнул на землю, закрыл лицо руками и разрыдался…
Из сотрясающейся в рыданиях кучи лохмотьев, сквозь всхлипывания, донеслось:
– А веры, отцовской, Дедами- прадедами заповеданной, мы никогда не предавали - оттого и живем тут в лесу, в самой хаще, что защитить и вступиться за нас теперь некому…
…Впервые за дни нашего знакомства, я увидел спесивого и обычно невозмутимого, словно пень, лана Варуша, таким растерянным - он даже свой меч из руки выронил:
– Отец, это правда? Вы блотяне? Неужели кто-то выжил? Старик, рыдая, кивнул. У Варуша по щекам потекли слезы. Он рухнул рядом со стариком на колени и смиренно стал молить его о прощении:
– Прости, отец, дурня неразумного, не признал я в вас сразу братьев кровных, все Мокролясье по вас, за упокой душ безневинных, Дажматери молится. Прости, отец, не черняк, мокролясин я, из Фронтиры…
* * *
Солнце, изредка являющее свой светлый лик в просветы ветвей, уже начало клониться к вечеру, когда бабушка Горпина, устало разогнув скрюченную спину, довольным взглядом окинула наполнившиеся до краев спелой земаникой берестяные туески.
Дар Дажматери - земаника, в этот год уродила особенно густо - даже дети малые, которые не сколько в туесок, сколько в рот спелую ягоду рвут, и те за пол дня полные туески нащипали, даром, что мордашки до самых ушей и руки по локоть фиолетовой синью темнеют - ай, сладка земаника лесная, ай, да ароматна ягодка, особливо, ежели своей же рукой да с кусточка сорвана.
Полны туески лыковые спелой ягодой, и, хоть и не полны еще утробы ненасытные - но рот уже сводит оскомина, и самое время теперь детворе поиграть и пошалить всласть. Носятся ребятенки по поляне, шалят да шишками друг в дружку мечут.
Тепло на душе у старой Горпины, радостно: дотянула, старая, не оставила дочкиных детишек сиротами горемычными, нашла в себе силы вырастить да кормить бедолаг осиротевших, значит, есть пока еще и от старухи безродной польза общине. Внучка младшенькая, Вандзя, работящая да цепкая растет: больше всех в туесок свой насобирала. А внучек Онохарко и вовсе справный охотник стал: взял его сам дед Удат к себе в артель вялильную - быть теперь в их землянке всю зиму долгую мясу жирному да шкурам теплым - прощайте, желуди пареные.
Старушка скривилась, вспомнив, как всю длинную, голодную зиму три года подряд одними желудями пареными да корешками рублеными питаться довелось - тошнотная горечь желудевой тюри, казалось так и прилипла с тех пор к небу - чем ее ты ни заедай, чем не зажевывай.
Пытаясь утихомирить расшалившуюся детвору, Горпина уперла руки в боки:
– Хватит! Хватит галдеть на весь лес, бесстыдники!
Топает ногой бабка Горпина, хмурит брови сердито, да не верят дети голосу строгому - ласково глядит на веселую возню старушка незлобивая.
– Криком своим и Хозяина разбудите, шильники! Тихо, вам говорю!
При упоминании Хозяина детвора враз утихомирилась. Собрав в опрокинутые в запале шалостей туески высыпавшиеся ягоды, все, приняв серьезный вид, стали помаленьку собираться в обратный путь. Покидая гостеприимную полянку, давшую столь богатый урожай, старая Горпина, по обычаю, поклонилась лесу, осенив себя святым кругом, и, подойдя к одинокому замшелому валуну на краю поляны, выложила на него завернутый в чистую тряпицу кусок орехового пирога в дар Духам:
– Не возгневайтесь, Хозяева, на нас, убогих, за урожай у поляны отнятый, на добро пойдет он - детушек малых от болезни зимой беречь. Примите от всей общины нашей благодарность за дары ваши осенние, и это лакомство дорогое как плату за ягоды… После чего просеменила к поджидавшим ее в серьезном молчании детям и все разом двинулись в обратный путь.
Покидая гостеприимную полянку, идущая в хвосте группы Вандзя бросила последний взгляд на оставленное на камне заветное лакомство, практически недоступное ей в обыденной жизни, и испуганно всхлипнула - старый валун был пуст, а потревоженные кусты подлеска, ограничивавшие край полянки, смыкались за широченной, обтянутой в мохнатую шкуру, спиной Лесного Хозяина, лично принявшего их подношение…
* * *
Сотник Кароча-Мугай был взбешен. Его узкие глаза, в злобном прищуре становившиеся похожими на обрамленные мелкими морщинами две черные ниточки на худом, скуластом, с запавшими щеками и обезображенном многочисленными шрамами, словно из темной бронзы отлитом лице, пристально, с жестоким злорадством наблюдали за корчами проводника. Бывший валлин, еще три весны назад с группой таких же, как он, изгнанных, по его словам, ужасным лесным демоном из Чертовых Шеломов головорезов, примкнувший к отряду людоловов, был зарыт по пояс с распоротым животом в термитник. Для казни были веские поводы: неделю назад, этот сын лысой гиены подбил его сотню на этот поход, клятвенно уверяя, что в приютившихся среди лесов нескольких деревнях нет ни одного человека, имеющего право держать в руках оружие, одни лишь ратаи.