Для простолюдинов расценки за 'топтание земли', мостовой налог, и цены на постоялых дворах были столь высоки, что, не имея денег на продолжение пути, большинство беженцев, в основной массе своей полунищие крестьяне, застопорилось на кримлийском кордоне. Сбившись в огромный, бурлящий, словно котел на огне, лагерь, они требовали защиты своих прав у Имперского Легата.
Выслушивая потоки жалоб от когда-то степенных, а теперь оборванных и осунувшихся фронтирских йоменов, пожилой командир маленького гарнизона, попавший в центр чудовищного водоворота лжи, крови, денег и предательства, именуемого развалом великого государства, как никогда был близок к отчаянию.
Ситуация, о которой ничего не знали стоящие у хлипких ворот знававшего лучшие времена старого форта, хмурые бородачи, просившие 'Лана Ле Хирамону' о восстановлении справедливости, была практически безнадежна.
За те два месяца, прошедшие после отправки им первого известия о нападении гуллей на Фронтиру, из Превории не пришло ни единого указания к дальнейшим действиям.
Вкупе с полным отсутствием вестей из центральных провинций, вызывающее поведение и прежде не особо лояльных халдейских купцов и барончиков могло говорить лишь об одном: колосс на глиняных ногах, в который превратилась Превория после обрыва правящей династии, все-таки обрушился.
Империя, вступившая за два года до этого в решающий этап войны с Мосулом за Южные Колонии, славившиеся своими золотоносными копями, абсолютно не была готова к нашествию с востока: в то время, как львиная доля победоносных легионов находилась далеко на юге, успешно громя разбитые и разрозненные остатки мосульского экспедиционного корпуса, оставшиеся практически беззащитными северные провинции оказались беспомощными перед ударом, казалось бы, надежно прикормленных золотом и подачками, союзных гуллей.
Его высокоблагородие, в последние дни придавленный внезапным крахом всего того, чему он верой и правдой служил всю жизнь, как-то резко осунувшийся и постаревший, уныло махнул рукой привратникам:
–Пропустите!
Тотчас же, едва замолк грохот цепей подъемного моста, и внутренний двор фортеции заполонила гомонящая толпа фронтирцев, по плацу разлилась гробовая тишина. Во дворе, стоя у крыльца огромного, на мокролясский манер выстроенного, богато украшенного вычурной резьбой терема, вместо прославленного в боях легата, прозванного извечными врагами империи - мосульцами за твердость характера 'Керман - Ага', их ждал превратившийся в согбенную обрушившимся невыносимым грузом развалину, старец. Лишь непривычно тонкий, изогнутый фамильный меч рода Хирамону, традиционный для воинов-оригаев, к коим принадлежал и его высокоблагородие, да выстроившийся вдоль выложенной дубовыми плашками дорожки почетный караул из ветеранов Легиона в начищенных лориках, подтверждали, что этот старец и есть прославленный легат.
Чуть заметно кивнув фронтирским старостам в знак приветствия, старый легионер, знаком пригласив их следовать за собой, похромал внутрь здания.
Когда ходоки, рассевшись на длинных, укрытых пушистыми коврами лавках вдоль стен, наконец, угомонились, легат Хирамону надтреснутым голосом произнес:
– Господа! Я собрал вас здесь, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие: исходя из доступных мне данных, Преворийской Империи больше нет - в Превории идет вооруженная свара между сенаторами, а крупные герцоги и бароны один за другим объявляют о своей полной независимости…
…Степенные мужики, внимая его словам чинно восседавшие вдоль увешанных гобеленами и добытым в бою разнообразным оружием стен, враз превратилась в толпу растерянно гомонящих, потерявшихся людей:
– Это как же так!?
– Что же деется, люди добрые?
– А мы?! Что с нами будет-то???
– Гулли! Гулли идут! Какая свара, они что там, в Сенате - с ума все посходили?
Пожилой легат, оставив попытки перекричать поднявшиеся шум и гомон, кивнул дюжему центуриону, стоявшему по правую руку от его кресла, и тот, вдохнув во всю мощь своих богатырских легких, выдал так, что зазвенели слюдяные пластинки в окнах:
–ТИХО!!!
Отчаявшиеся, совсем было ударившиеся в панику беженцы, вмиг испуганно заткнулись. Легат примиряюще поднял вверх руки:
– Это еще не все, господа - кримлийцы предали нас. Цена безопасности халдейских земель - три тысячи талантов золота и все задержанные на границе провинции беженцы…
То есть, вы…
* * *
Взопревший от продолжительного растаскивания пожарищ в поисках уцелевшей рухляди, Црнав, с хрустом потянувшись и вытерев заливающий глаза едкий пот, обвел долгим взглядом курящееся вонючей гарью пепелище. К горлу старосты подобрался давящий комок - столько лет адского труда насмарку. Шумно сглотнув и смахнув набежавшие на глаза слезы, он обернулся в сторону оскверненного взбешенными гуллями святилища - среди искореженных, поруганных святынь, мужики хоронили защищавших отход односельчан охотников, погибших во время осады деревни.
Жестокость, с которой кочевники надругались над их телами, была просто непостижима для мирных блотянских крестьян - трупы были раздеты и обезображены до неузнаваемости. Уши у всех были обрезаны и сожжены на погребальном костре, вместе с убитыми при штурме людоловами, в качестве трофеев сжигаемых.
Страшнее всего гулли обошлись со стариком Кшимоном, который прикрывал отход последних защитников селения в здание общинной избы, и попался в руки извергов сильно израненным, но еще живым. На нем гулли отыгрались за все: после того, как ему, сломали по одному все пальцы, вырвали ноздри, выкололи глаза и отрезали уши, старик-горшечник был удавлен собственными кишками и приколочен за ноги к святилищному столбу, а срамной уд мертвеца был отрезан и вставлен ему же в рот. После этого, еще не насытившиеся жестокостью, гулли густо истыкали труп старика его же стрелами, не имевшими для них цены, поскольку мало подходили коротким степным лукам, отчего тот стал похож на жуткого дикобраза.
Изуродованный покойник выглядел столь ужасно, что Орм, снимавший его вместе с Црнавом со столба, весь позеленел, и, не выдержав жуткого зрелища, метнулся за обгорелый остов избы. Там его долго и мучительно рвало…
Отдав покойникам, ценою своей жизни отстоявшим разрушенное поселение, последние почести, кмети-самозванцы, взвалив на спины отрытые среди тлеющих углей остатки своего нехитрого скарба, скорбной колонной двинулись в сторону леса.
Перед тем, как окончательно покинуть пепелище, Црнав, шедший в хвосте колонны, окинул последним взглядом место, где он, несмотря на тяжкие лишения, вновь почувствовал себя человеком, место, где он был счастлив, место, которое он считал своим вновь обретенным домом, и которое теперь был вынужден покинуть.
Отблеск металла на краю безнадежно уничтоженного - истоптанного копытами и потравленного комонями гуллей поля, заставил Црнава резко вскрикнуть и сбросить с плеча лук. У его плеча тут же выстроились, бросив груз, с уже наложенными на тетиву стрелами и остальные мужчины. Зная, что от конного пешему не уйти, они готовились подороже продать свои жизни. Обладавший самым острым зрением, Орм, опуская лук, тихо выдохнул:
–Имперцы…
С другого конца огнища из лесу вышла группа абсолютно невозможных в данных местах людей. Один из них был облачен в ярко сверкавшие на солнце, бросавшие в глаза массу бликов, доспехи, лязгавшие и грохотавшие при каждом шаге.